на дихотомии «провинция – Москва» уже явно выражен. Первый роман дилогии изображает ужасы жизни в российской глубинке глазами москвичей, тогда как второй осуждает нездоровую и двуличную Москву с точки зрения провинциала, выступающего в качестве рупора автора. Оставив на этот раз родные уральские края и свою идентичность краеведа, Иванов обращается к новому жанру, принимает новую манеру повествования, а в случае «Псоглавцев» даже выступает под псевдонимом. Эти романы стереотипны во всех отношениях, начиная со смеси мистицизма с социологией и заканчивая банальной идеей разделения России на зоны с жестко очерченными границами, самая неприступная из которых – граница между Москвой и российской глубинкой.

В «Псоглавцах» трое молодых москвичей приезжают в деревню в средней полосе России, чтобы снять со стены полуразрушенной церкви ценную фреску святого Христофора – человека с песьей головой. Сюжет романа включает в себя легенды и о святом, и о стаях мистических существ с собачьими головами, которые убивают любого, кто пытается покинуть пределы деревни. Поверх этого мистического плана выписан портрет деградировавшей русской деревни в восприятии тех, кто никогда по-настоящему не сталкивался с миром за пределами Москвы:

Российскую деревню вблизи Кирилл впервые увидел в школе, в седьмом классе. Он был под Малоярославцем с приятелем в гостях у его бабушки. И Кириллу в деревне даже понравилось. Все друг друга знают, маленькие чистые дома в кружевах резьбы, акации огорожены заборчиками, чтобы козы не объели. Там мужики катали пацанов в открытом кузове грузовика. Женщины, даже немолодые, ездили в магазин на велосипедах «без рамы». Утром пели петухи. На грядках росла клубника. Еще играли в «картошку» и в «московский зонтик» – задирали девчонкам подолы. Купались в речке под названием Лужа.

Калитино было похожим, но совсем не таким. Его словно бы кто-то проклял. Кирилл шагал по мягкой улице к перекрестку с колодцем. Над заборами свешивались ветви деревьев с вялой листвой. Тускло светлели шиферные крыши с темными заплатами. В окнах метались голубые отсветы телевизоров. Высокие деревянные столбы торчали, словно воткнутые с размаха, как копья в жертву, без всякой телеграфной романтики. Обочины давно заросли косматой травой, и Кирилл шел по дороге. Вокруг было темно, дымно и жарко. Кирилл любил летние ночи, но, оказывается, он любил южную тьму – яркую и глубокую. А здешняя темнота была душная, глухая, опасная. Она не просматривалась насквозь, и потому вся деревня казалась декорацией [Иванов 2013: 47].

Деревня Калитино – ив самом деле декорация, фон, на котором безудержно разыгрываются чужие фантазии и фобии. Кирилл держится настороженно и бесконечно анализирует источник своих страхов: «Значит, дело не в объективной гибели деревни Калитино. Дело в деградации. Что такое деградация? Катастрофическое упрощение» [Иванов 2013:61]. Простота, обычно ассоциируемая с позитивным понятием «простая жизнь», становится здесь синонимом деградации и инаковости. Как отмечает Наталья Иванова, «это отнюдь не та простота, которой умиленно восхищались русские интеллигенты от славянофилов до писателей-деревенщиков XX века» [Иванова 2013: 93]. Культурная парадигма, формирующая представление Кирилла о селе и его жителях, сильно отличается от всего того, что побуждало многочисленных столичных интеллектуалов искать в русской деревне мистические истоки русского национального духа. Тем не менее она основана на той же предпосылке инаковости, фундаментальных различий между образованной элитой и «народом»; она просто меняет положительные значения на отрицательные, и благоговение превращается в страх. «Кирилл понял, что он боится этой деревни, как умный дрессированный сеттер, живущий в особняке лорда, боится гадюки из придорожной лужи. А все привидения – лишь овеществление его страха» [Иванов 2013:61].

Участники интернет-форума, который для Кирилла является гораздо более привычной формой социальной организации, чем Калитино, предлагают новые разъяснения и советы о том, как поддерживать дистанцию между Москвой и жителями деревни:

Missiа: Гибель русской деревни – это Белов, Распутин, Астафьев.

Disкоbо 1: Согласен абсолютно.

Valeryl98 5: Я о том же, господа. Русской деревни как мира больше нет. То, что существует, деградировало. И мой опыт говорит, что культура этих остаточных сообществ – не культура сельских общин, а культура племен. Их надо изучать не по Проппу, а по Леви-Строссу [Иванов 2013:235].

Таким образом, «деревню» следует рассматривать как нечто чуждое остальной части страны – как экзотическое племенное сообщество, почти не тронутое цивилизацией и управляемое своими собственными дикими законами. Тут же рассматривается антропологический (леви-строссовский) подход к мифологии:

Давно же известно, что лучшие романы ужасов сделаны из массовых фобий. Европа боялась наследия своего Средневековья, и родился готический роман с Дракулой. Америка мегаполисов боится маленьких городков, где черт знает что происходит, и Стивен Кинг становится королем. Русская провинция боится осатаневшей Москвы, и в бреду провинциалов рождается вампирская Москва «Дозоров»[74] [Иванов 2013:61].

Эта ремарка о культурной мифологии, порождающей страх и воображаемых монстров, в равной степени относится к обоим романам Иванова. Гигантский разрыв между Москвой и остальной страной, бесконечно анализируемый и мифологизируемый постсоветскими политиками и интеллектуалами, – причина смертельного страха москвича Кирилла перед «неизведанным» за пределами столицы. «Комьюнити» же изображает «безумную Москву», то есть оборотную сторону этого мифа. По словам одного из рецензентов, «если “Псоглавцы” эксплуатировали глубинные страхи столичных штучек перед провинцией, то нынешняя, вторая книга дилогии целиком и подчеркнуто “московская”. Хтоническое зло здесь вылезает из самого центра “сердца Родины моей”» [Нестеров 2012].

Главный герой Глеб Тяженко, провинциал, попавший в Москву, настроен против столицы точно так же, как Кирилл – против деревни. Москва Глеба, город иностранных брендов, натужного веселья и безудержного потребительства, – такой же культурный конструкт, как и деревня Калитино. Вместо монстров с песьими головами в Москве свирепствует эпидемия, зародившаяся в виртуальном мире интернет-сообщества и вырвавшаяся в физический мир. Эта прозрачная метафора выставляет Москву «пиром во время чумы» и подчеркивает тему размытых границ – между реальным и виртуальным, подлинным и искусственно смоделированным.

Глеб перебирается в Москву из небольшого северного городка Апатиты не просто в поисках лучшей работы и заработка – он делает философский и экзистенциальный выбор. Он сознательно интегрируется в потребительское общество и наслаждается его искусственностью:

В России – две лужицы на месте Москвы и Питера, несколько звездочек областных городов, каемка черноморского берега и поясок Транссиба. Все. А вокруг – огромные пространства без огней, как без людей.

Эти освещенные зоны – единственно пригодные для жизни. Здесь тебя не будут обливать мрачными истинами, которые и так давным-давно известны. Здесь тебе не испортят настроение. Здесь общество потребления. Из этих зон изгоняется реальный мир. От него и так всюду невпротык, нужно же хоть