Шрифт:
Закладка:
Целый день рота шла по глубокой снежной целине. Наступила морозная ночь, когда нам разрешили устраиваться на привал в лесу. Мы нарубили сучьев, с трудом разожгли костры. Сырые дрова плохо горели. Кое-как стали согреваться, прижавшись друг к другу. Неожиданно меня вызвали к командиру батальона. Я явился. Мне дали карту, велели написать на ней названия местечек немецкими буквами и поставили задачу: к утру выйти на дорогу и сдаться в плен. В штабе бригады, куда меня должны были доставить разведчики, мне надлежало говорить только по-немецки. Все это я выполнил. Я заговорил по-русски только перед начальником штаба бригады майором Утиным, стройным пожилым военным с узким интеллигентным лицом. Он поинтересовался, где я учился, откуда и насколько знаю немецкий язык. На этом и закончилась моя первая встреча с майором Утиным. Впервые за много времени я выспался в тепле, на диване. Потом меня хорошо накормили и отпустили на Ветлужскую. Я тащился по промерзшей дороге, когда меня догнал ездовой комбата. Он ехал верхом, а вторую лошадь тянул за собой. Разумеется, я взгромоздился в седло и благополучно добрался до нашего барака. Рота еще не вернулась с учений, у меня оказалась возможность еще поспать. Я некоторое время бил упитанных вшей и улегся. Я вступил в сражение со вшами вовсе не потому, что рассчитывал на окончательную победу. Привычка свыше нам дана, а все мы привыкли перед сном бить вшей. Их треск под ногтем действовал на нас умиротворяюще. Мы засыпали с сознанием выполненного долга.
Вскоре я получил приказ явиться в штаб бригады. О цели вызова легко было догадаться: предстояло оформление в разведотдел. Я шел в Красные Баки по знакомой-знакомой, длинной-длинной, промерзлой дороге, кутался в свою прожженную у костров шинелишку и страдал не от мороза, а от дум. Как быть? Что ответить в анкете по поводу отца. Для меня решался важнейший вопрос жизни. Я понимал ответственность службы в разведке, не сомневался в возможности проверить каждое слово, которое я скажу о себе, Более того, глубоко верил в необходимость такой проверки в отношении к разведчику. И здесь мне пришла блестящая, с моей точки зрения, мысль. Когда я прежде, заполняя анкеты, сообщал подробности об отце, я по сути дела говорил лишнее. В анкете стоял вопрос: занятия родителей до и после семнадцатого года. Так вот, пребывание в тюрьме занятием считаться не может. Мой отец до и после 1917 года был служащим. Вот так и надо писать. Если вопросы будут поставлены иначе, что же? Подумаю, как ответить. Правда, кроме анкеты, могут заставить написать биографию. «Ну и что? – подумал я. – «Буду писать о себе». В двадцать лет у человека на войне своя биография. Так я думал и с такими мыслями предстал перед Усановым, встретившим меня, как и прежде, хмурым взором обиженной лошади. Он спросил меня, знаю ли я, что такое разведка. Я ответил: «Не знаю, но, наверное, пойму». Понимаю ли я ответственность службы в разведке? Это я, конечно, понимал. Усанов говорил о необходимости соблюдать во всем строжайшую секретность и т. д. Потом дал мне заполнить анкету. Я развернул ее с трепетом и, посмотрев, вздохнул с облегчением. Стояли обычные идиотские вопросы о том, состоял ли я в оппозициях, служил ли в белой армии, есть ли родственники за границей и т. д. О родителях спрашивалось, как обычно: чем занимались до и после 1917 г. О репрессированных родственниках вопроса не было. Вероятно, это само собой разумелось. Я ответил на все вопросы с чувством абсолютной правоты. Еще раз повторяю: не знаю, почему не стоял прямой вопрос о наличии или отсутствии арестованных родственников. Может быть, кто-то не без основания считал, что постановка подобного вопроса сделала бы невозможным комплектование армии: слишком значительная часть интеллигенции подверглась репрессиям, а ведь из интеллигенции, прежде всего, формировались штабы всех категорий и, чем выше, тем больше. Факт остается фактом. Усанову ничего не стоило задать мне любой вопрос, в том числе и такой популярный, как об арестованных родственниках. Более того, парой месяцев раньше я не годился в гвардейцы, и вовсе не потому, что не вышел ростом или не имел усов. И все-таки Усанов, начальник разведки бригады, этого вопроса мне не задал. Значит, он его почему-то не интересовал. Усанов не сверкал умом. Но не этим объясняется его забывчивость. Весь опыт моей жизни показал: чем глупее человек, тем больше его интересовала проблема репрессированных родственников, пребывание в плену, наличие родных за границей и прочая величайшая мура. Так я похоронил проблему ареста отца. Это осталось на всю жизнь моей тайной. Скажу откровенно: часто я ждал, что этот секрет будет раскрыт. Я ждал этого при приеме в партию, при обмене партийного билета и в сотне других случаев. Я видел людей, которые при каких-то обстоятельствах скрыли, подобно мне, арест родственников, потом срывались, били себя в грудь и получали строгача и поздравление с «воскресением». Нет. Я эту тайну пронес в себе. Она мучила меня, давила меня, я страдал, но не сломился. Я готов был на что угодно, только не на лицемерное раскаяние перед лицемерами, обсуждающими «свободу Африки», а потом уже меня в пункте «разное». И я не раскаивался. Я не имел причин стыдиться за отца. Я не стыдился. Когда я шел по жизни со своей тайной, я руководствовался одним: я могу многое. Для работы в полную меру моих сил, я должен скрывать факт ареста отца от своры сволочей, всегда готовых сбросить человека под откос жизни. Я не дал этого сделать с собой. Уверен в правоте своей.
Разговор с Усановым был окончен. Не тешась особыми надеждами, я возвращался по ветлужскому льду в свою казарму. Пришел, традиционно побил вшей и уснул. В конце марта нас погрузили в эшелоны и повезли на фронт. Я оставался в стрелковой роте и был уверен, что в штабе бригады узнали обо мне подробности и в моих услугах не нуждаются. Мартовской ночью нас выгрузили на станции Касторная. Отсюда началась война.
Путешествие в эшелоне в тесных теплушках было,
