шерстяной свитер, теплое белье, носки, валенки и т. д. В 108 полку пришлось сдать для начала верхнюю одежду. Жертвовали ее в какой-то фонд. Я проявил полную несознательность и променял пальто и ушанку на махорку у какой-то бабы тут же около полковой школы. Выдали мне обмундирование громадных размеров: летнюю гимнастерку и галифе, бывшие в употреблении (мягкий официальный термин), ботинки и длиннейшие обмотки, пояс, изготовленный из материала, шедшего на пожарные шланги. Безжалостный парикмахер снял широко известную в поселке Сокол шевелюру. Я оделся, прицепил к поясу две деревянные гранаты (их нужно было носить постоянно), взглянул в стоявшее тут же большое зеркало и не узнал себя. Китаин и Амерханян хохотали, как сумасшедшие, глядя на меня и друг на друга. Мне стало чертовски скучно. Нет. Я совсем не напоминал даже Николая Ростова, не говоря уже о князе Андрее. Потом нас повели в баню. Я доверчиво снял с себя все теплые вещи, искупался и получил взамен тонкое солдатское белье и портянки. Старшина заявил, что так оно положено. Все теплое – в какой-то фонд. Выдали пустые тюфяки для спанья. Их нужно было набить соломой на морозе. Рукавицы или перчатки, конечно, считались излишней роскошью в 108 полку. Поэтому я не старался устроить себе мягкое ложе. Мне все равно было, на чем спать. Лишь бы в помещение, в тепло, к черту на рога. Но сержант Рыбаконь (командир отделения и вполне законченная сволочь) заставил меня обстоятельно набить тюфяк. Так или иначе, постель я себе обеспечил. Поначалу было трудно вскакивать и одеваться в несколько секунд: чертовы обмотки разматывались, как живые. Но ничего, пообвык.

Служба была очень трудной. Занимались с утра и до вечера. Быстро изучали оружие. Много занятий проходило в поле на трескучем морозе. Кормили скверно. Курсанты с завистью смотрели на тех, кого отправляли на фронт: им выдавали отличное, теплое обмундирование, хорошую еду и курево. От одного только постоянного чувства голода хотелось отправиться хоть в пекло. Так закалялась сталь!!! Вечером, часа за два до отбоя, я либо играл в шахматы, либо участвовал в нехитром солдатском веселье: пели «Распрягайте, хлопцы, коней», плясали, трепались о бабах, рассказывали прибаутки. Были среди нас и гитаристы, и балалаечники, а Петя Амерханян отменно исполнял кавказские танцы. Случалось, что мне давали наряд, и я мыл полы в громадной комнате, где мы спали на нарах. Ох, какая же это отвратительная работа – мыть полы, когда все спят, а на дворе жгучий мороз январской ночи, а тебе нужно тащить ледяную воду из колодца. Тем не менее, я быстро овладевал военной наукой. Однажды я удачно ответил на вопросы во время политзанятия. Как-никак, сказывалось незаконченное высшее, да еще историческое. Потом со мной разговаривал политрук, уверял, что именно такие, как я, нужны в военных училищах. Я обрадовался: буду лейтенантом. Нет… Не стал. В начале феврали 1942 года группу курсантов из 60 человек, куда вошли Китаин, Амерханян, я, направили в Горьковскую область, в село Красные Баки, где формировалась 111 отдельная стрелковая бригада. Мое обучение на тернистом пути к маршальскому жезлу завершилось. Образование оставалось незаконченным.

Поздно вечером наша команда шла к вокзалу по улицам Мурома. Мы пели какую-то бравую песню. На вокзале толпилось множество людей. Амерханян, Китаин и я разговорились с польским офицером, направлявшимся из нашего плена в формировавшуюся польскую армию. Он воевал в 1938 году против немцев, а потом находился у нас в плену. Поляк хорошо говорил по-русски, рвался на фронт, о жизни у нас не распространялся. Подошел поезд, и мы штурмом взяли вагон. Амерханян вступил в беседу с какой-то женщиной, выяснил, что она едет в город Ковров, взял у нее зачем-то адрес. В Коврове предстояла пересадка. Прибыли мы сюда утром, а нужный нам поезд, как объявил наш командир, должен был отойти в 5 часов вечера. Хотелось обогреться, умыться, поесть. И тут-то Амерханян вспомнил об адресе, полученном в вагоне. Китаин обозвал Амерханяна гением, и тот воспринял это, как должное. Мы отправились по этому адресу. Нас встретили две женщины (одна совсем пожилая) очень тепло. Из общих запасов, куда вошел наш паек, приготовили еду, мы отдохнули. Время прошло незаметно. Мы оделись, стали прощаться. Очень тяжело было смотреть, как совершенно незнакомые женщины горько плакали, расставаясь с нами. Не скрываясь, плакал Амерханян, сдерживал слезы Китаин. Мне было очень грустно, но не плакалось. Молча дошли мы до вокзала, и здесь-то произошло самое нелепое: наш командир спутал время отправления поезда. Он отошел на три часа раньше, чем нам объявили. На пустом перроне с глупейшим видом стояли мы и еще человек пять-шесть бойцов, рискнувших, подобно нам, уйти в город. Что было делать? Направились к военному коменданту. Первым его намерением было отправить нас в какой-то исправительный батальон. Но он все-таки убедился, что исправлять нас в общем-то еще рано, особенно, когда Китаин, по всем правилам устава, заявил: «Мы выпускники Муромской полковой школы, едем младшими командирами на укомплектование гвардейской части». После этого нам дали не только документ, разрешающий следовать поездом, но и талоны на обед. Примерно такая же история повторилась в Горьком. Красноречие Китаина перед комендантом опять нам обеспечило обед и продолжение путешествия. Однако в Горьком нужно было пробиться в поезд. Все двери вагонов оказались запертыми, перед каждой стояла проводница с видом львицы, защищающей потомство. Толпа казалась непробиваемой. Китаин громко крикнул: «Муромская команда, за мной!!!» Амерханян тараном бросился в толпу, мы рванулись за ним. Пробились к подножке вагона. Китаин вцепился тонкими пальцами в поручни и вновь провозгласил: «Муромская команда, на посадку!» Проводнице он свирепо прошептал: «Открыть дверь, все из госпиталя, орденоносцы, возвращаемся в гвардейскую часть…» Сезам открылся. Мы прорвались в вагон, захватили багажные полки. В борьбе за место под потолком Китаин и Амерханян поругались. Китаин требовал преимуществ за ум и находчивость. Петя Амерханян уверял, что эти замечательные качества оказались бы бесполезными, если бы не те геркулесовы усилия, которыми он проложил путь к дверям вагона. «Ты ишак!» – сказал Амерханян Китаину. «Ты кенто!!» – ответил Китаин Амерханяну. После этого они еще поругались, а потом помирились.

Лунной февральской ночью «Муромская команда» вышла из поезда на заброшенной в снегах станции Ветлужская. Стоял трескучий мороз, а нам предстояло пройти пешком семь километров по дороге, наезженной санями по льду реки. И мы пошли, скрипя по снегу, промерзшими ботинками, кутаясь в изношенные шинелишки, натягивая на брови ветхие ушанки. По берегу Ветлуги темнели деревянные домишки. Кое-где светились окна. Хотелось зайти в тепло, свалиться и