— Ничего, — сказал какой-то тощий мужичок с другого конца скамейки.

Они все сидели в один ряд, спинами к стене трактира, под навесом крыши. Обильный, но тихий апрельский дождь лил свои струи на землю возле их босых ступней.

— Бояться надо дождей, а не заморозков, — сказал мэр. — От них загнивают коконы. Ни один человек не может остановить дождь. И никогда не мог.

Он явно был воинственно настроен против колдунов и колдовства; но кое-кто из присутствующих, похоже, вспоминал о волшебниках с грустью.

— Раньше в эту пору здесь никогда не шли дожди, — заметил один. — Когда тот старик был жив.

— Кто? Старина Мильди? Да, его уже нет в живых. Он умер, — сказал мэр.

— Его обычно звали Садовником, — сказал тощий мужичок.

— Да, он был Садовником, — откликнулся другой.

После этого на них, как дождь, пало молчание.

Аррен сидел в трактире у окна. Он нашел старую лютню, висевшую на стене — трехструнную лютню с длинной шеей, на какой обычно играли на Острове Шелка, — и теперь он потихоньку наигрывал, пытаясь извлечь мелодию из незнакомого инструмента. Звуки были чуть громче, чем мягкий шум дождя, падающего на крышу.

— На рынке в городе Хорте, — возобновил разговор Ястреб, — я видел материю, которую продавали как шелк с Лорбанери. — Она и впрямь была шелком, но не с Лорбанери.

— В этот сезон нам пришлось плохо, — сказал тощий мужичок. — И так уже не первый год. Четыре года, да, нынче будет уже четыре года, как началась эта напасть.

— Да нет, будет уже пять лет, с кануна Красных Дней, — самодовольно заявил какой-то старик. — Как раз с тех пор, как умер старина Мильди, да, помер, а мы с ним, почитай, ровесники. И было это как раз на Красные Дни.

— Из-за нехватки товара приходится поднимать цены, — сказал мэр. — Теперь за один рулон полутонкого синего цвета шелка нам приходится брать столько, сколько раньше мы брали за три.

— Э, нам еще надо получить эту цену. Где корабли? Да и голубая краска поддельная, — возразил тощий мужичок, и после этой реплики последовала получасовая дискуссия относительно качества голубой краски, употребляемой в одной большой мастерской.

— Кто делает краски? — спросил Ястреб, возбудив тем самым новые споры и разоблачения. В конце концов порешили, что раньше весь процесс крашения контролировала одна семья, которая, как выяснилось, претендовала на то, что состоит из волшебников; но если они и впрямь были волшебниками, то теперь утратили свое искусство, которым уже никто не владеет; так, по крайней мере, очень раздраженно заявил тощий мужичок. И все они — исключая мэра — согласились, что знаменитые прежде голубые шелка Лорбанери и несравненный малиновый «драконов огонь», из которых шили платья королевы Хавнора, теперь далеко не те, что прежде. Чего-то в них уже нет. Виной тому дожди, которые принялись идти не вовремя, или краски, или мастера, очищающие краски.

— Или глаза, — не преминул вставить тощий мужик, — или олухи, которые не в состоянии отличить настоящую глазурь от голубой грязи.

И, сказав это, он гневно горящими глазами глянул на мэра. Тот не принял вызова, и все снова замолчали.

Слабенькое винцо, казалось, лишь делало их настроение более кислым, и чем дольше они сидели, тем тоскливее становились их лица. Теперь не слышалось ни звука, кроме шелеста дождя в садах долины да шепота моря внизу, в конце улицы; в тон этим звукам тихонько бренчала лютня в темноте за дверью трактира.

— А этот похожий на девушку паренек может петь? — спросил мэр.

— Ну да, он умеет петь, — сказал маг. — Аррен, мальчик мой, спой нам что-нибудь.

— Я не могу добиться от этой лютни ничего, кроме минорного лада, — произнес с улыбкой Аррен, выглянув в окно. — Ей хочется плакать. Что вам угодно послушать, дорогие хозяева?

— Что-нибудь новенькое, — буркнул мэр.

Лютня немножко потренькала; наконец он настроил ее на нужный тон.

— Может быть, здесь это покажется новинкой, — сказал он.

И запел; запел о белой пене, набегающей на берега острова Солеа, о красных ветвях, отягощенных белыми цветами, поникшими над головою Эльфарран, оплакивающей погибшего возлюбленного, и о Серриаде, сыне Эльфарран и Морреда, который клянется красным ветвям, белым цветам и неутешному горю своей матери, что никогда, никогда не забудет содеянного зла…

Они замерли: и горестные лица, и умелые, натруженные руки, и тела. Они сидели в теплых дождливых южных сумерках и слушали о своей утрате. Даже спустя какое-то время после того, как песня закончилась, они хранили молчание.

— Какая-то чудная музыка, — протянул один из них неуверенно.

Другой, видимо, абсолютно не сомневаясь в том, что остров Лорбанери во все времена был и останется центром вселенной, сказал:

— Иноземная музыка всегда чудная и унылая.

— Давайте споем вашу песню, — предложил Ястреб. — Я бы не прочь послушать что-нибудь повеселее. Мой парень всегда поет про подвиги древних героев, а в них, понимаете, мало веселого.

— Я бы, пожалуй, спел, — сказал тот, кто бросил последнюю реплику, немного откашлялся и завел песню о крепком и верном бочонке вина с припевом: «Эй, хо-хо, эй, хо-хо, повернем и еще нальем!» Но никто не подхватил припева, и вместо хора он один уныло выводил свои «эй, хо-хо».

— Никто больше не поет как следует, — прервав песню, сердито сказал он. — Эта молодежь вечно суется куда не надо и переиначивает на свой лад, а старых песен учить не желает.

— Дело не в этом, — снова вмешался тощий мужичок. — Сейчас вообще никто ничего не делает как следует. Ничего больше не делается правильно.

— Э-э-эх, о-о-ох, — хрипло завздыхал самый старый в компании, — больше ни в чем нам не везет. Счастье нас покинуло — вот в чем дело. И ничего не поделаешь, коли счастья больше нет.

Казалось, говорить больше нечего. Поселяне начали расходиться по одному и по двое, пока Ястреб не остался один под окном на улице, рядом с Арреном, который сидел в комнате у окна. И тогда Ястреб рассмеялся, только смех этот был очень невеселый.

Появилась застенчивая жена трактирщика, постелила им на полу и ушла, а они легли спать. Но тут оказалось, что