оползни перекрыли движение по автострадам. Потоки дождевой воды с крутых склонов окрестных холмов обрушились на застроенные блочными многоэтажками бедные окраины, подмыли и опрокинули немало домов. По дороге в подтопленный аэропорт Елизавета видела людей с кирками и лопатами, ковырявшими грязевые наносы: разбирая кучи обломков, они, вероятно, пытались откопать погребенных под ними друзей и родичей.

Такова общая черта, объединяющая Мексику и Россию, думала она: повальная нищета. Разница состояла только в том, что мексиканские бедняки воспринимали ее как должное и по большей части довольствовались своей участью, не теряя жизнелюбия и оптимизма; в России же бедняки казались озлобленными, удрученными и вечно ворчали, до чего все плохо.

Елизавета родилась и жила в Санкт-Петербурге, на Васильевском острове. Родители ее были журналистами и нещадно критиковали деспотичный авторитарный режим, установившийся во власти на излете холодной войны. Соответственно, агенты госбезопасности вели за обоими постоянную слежку. Елизавета помнила невзрачную темную «ладу», которая всюду следовала за их машиной; кажется, везде, куда бы они ни пошли, обязательно околачивались люди в темных костюмах, как бы невзначай поглядывавшие в их сторону. Отец предупредил Елизавету, что его рабочий телефон прослушивается, квартира усеяна скрытыми жучками, а вся почта подвергается вскрытию. Он также считал, что их домработница строчила ежемесячные отчеты в органы.

Однажды, когда Елизавете было десять, она вернулась из школы домой, чтобы застать там ждавшего ее незнакомца в черном плаще. Тот объявил, что ее родители пропали без вести и что она едва ли когда-нибудь их увидит. Так все и вышло. На следующий день ее препроводили в детский дом — сиротский приют на государственном попечении, миниатюрный ГУЛАГ.

У многих воспитанников были врожденные нарушения, результат алкоголизма родителей, и Елизавета вскоре привыкла видеть, как они сидят поодиночке, глядя в пустоту, или бьются головой о стену. Детей постарше, вроде нее самой, часто подвергали унижениям и оскорблениям, «одалживали» местным колхозам для работы в полях. Нечего и говорить, что из-за подобных условий, словно выписанных пером Диккенса, многие однокашники Елизаветы заполучили психологические травмы. Одна девочка, с которой она в итоге подружилась, не могла заснуть ночью, если ее не укачивали, а другая так часто гладила себя по темечку, что обзавелась небольшой плешью.

В возрасте пятнадцати лет Елизавета покинула детский дом и получила собственное жилье — комнату в большой коммуналке, где, кажется, все полы, стены и трубы отопления крепились друг к другу под неправильными углами. Кухня, ванная комната и целых два туалета — на шесть семей, не считая самой Елизаветы. Зимой топили хорошо, но горячую воду и тепло в батарее могли отключить в любой момент, безо всякого предупреждения. В сильные морозы аварии случались особенно часто, и у наученной опытом Елизаветы всегда стоял наготове большой кувшин воды, — чтобы можно было смыть в унитазе или ополоснуть грязную тарелку.

Елизавете исполнилось восемнадцать, когда Советский Союз развалился. Из гастрономов исчезли продукты, полки других магазинов тоже опустели. За самыми элементарными товарами приходилось стоять в длинных очередях. Пустые бутылки никто уже не выбрасывал; их сдавали в пункты приема, чтобы выручить хоть немного мелочи. Старики ковырялись в мусорных баках; доктора наук водили такси, едва сводя концы с концами; соседи сбивались в дружины, чтобы отгонять от своих подъездов грабителей.

Следующие четыре года Елизавета посвятила учебе в университете, уделяя особое внимание языкам: английскому, французскому и испанскому. Ее начало мутить от собственной страны — от ежедневного унижения, от бесстыдной продажи чего и кого угодно, от угрюмых озлобленных лиц, — так и вызрел ее план эмигрировать в Европу или в Штаты. Получив диплом, однако, она обнаружила, что легальных путей устроиться на Западе на какую-либо, хоть низкооплачиваемую, работу вроде преподавания не так уж и много. Елизавета подумывала просто сесть на самолет, летящий на Запад, чтобы уже не вернуться, Российская Федерация уже не походила на Советский Союз и никто не преследовал человека за попытку получения иностранной визы, — но никак не могла на это решиться. Нарушив правила визового режима, она потеряла бы всякое правовое положение в этой новой стране; потому-то так много искавших лучшей жизни за границей россиянок оказывались в секс-рабстве, угодив в сети торговцев людьми.

В конце концов Елизавета устроилась школьной учительницей в Петербурге и несколько лет преподавала в младших классах.

Жизнь в обновленной России мало-помалу улучшалась, но новые кроссовки так и оставались предметом гордости, а видеомагнитофон казался недоступной роскошью.

И вот тогда, в 1997 году, когда Елизавете было двадцать пять, ее близкая подруга Ольга, работавшая няней у богатого семейства, шепнула ей, что ее наниматели перебираются на постоянное жительство в Мексику — и ищут себе воспитательницу-россиянку, которая говорила бы на испанском.

2

Елизавета плотнее сложила на груди руки, спасаясь от царящего в лачуге промозглого холода. Приказала себе смотреть на вещи позитивно. О благополучном возвращении в Сан-Анхель речи быть не могло, — значит, и думать об этом не стоило. Все вместе они приняли решение не плыть с лодочником назад в Куеманко, то есть жалеть уже поздно и придется справляться собственными силами. И потом, кто бы подумал, что погода может так резко и безнадежно испортиться?

Пита исследовала лодыжку Хесуса, осторожно ощупала ее пальцами. Лодыжка разбухла, окрасилась воспаленным пурпуром. Страшно смотреть.

— Прекрати, — сказал ей Хесус. — Так только хуже.

— Нужно как-то ее вправить, снять опухоль.

— Есть лишний пакетик замороженного гороха? — с горечью спросил он.

— Будем надеяться, что к утру тебе станет лучше.

— Проклятый Зед… — проворчал Хесус.

— Он же не нарочно, — возразила Елизавета.

По-испански она говорила с акцентом, с местным произношением уже не совладать, но знала язык в совершенстве, как и английский.

— «Не нарочно»? — передразнил ее Хесус. Он сдвинул темные очки на лоб и теперь недоверчиво глядел на нее. — Ты видала, с какой силой он меня пихнул?

— Пеппер сказал, что Нитро начал первым.

Хесус только отмахнулся:

— Что Пеппер понимает? Да ни хера.

— Я сама видела, как вы вдвоем на него набросились.

— Хочешь вступиться за Зеда? Теперь ты на его стороне? — спросила подругу Пита. Ее глаза в тени длинных ресниц казались почти черными, смотрели осуждающе. Она щелчком выбросила сигарету из пачки «Кэмела» и закурила.

— Я не принимаю ничьих сторон, — вздохнула Елизавета. — Я говорю только, что Зед не специально тебя толкнул, чтобы ты вывихнул ногу, Хесус. Он рвался к Нитро, а ты преградил ему путь.

— Просто он застал меня врасплох, вот и все, — внес поправку Хесус. — Иначе бы я не упал.

— Нитро тот еще забияка, — настаивала Елизавета.

Хесус фыркнул:

— Напомни, в каком классе мы учимся?

— Сказать