Вздохнув, Туманов на всякий случай перекрестился, чего до сих пор ни разу не делал, потому как был некрещёным, раскрыл тяжёлую дверь и проник внутрь дома.

Гладкие беломраморные ступени, обрамлённые мраморными же – но серыми – поручнями, покоящимися на вычурных, достойных Эрмитажа точёных порфировых балясинах, закручивались изящным винтом вверх. Зеленая ковровая дорожка, ровно, словно по нити, проложенная по центру широких маршей, зазывно приглашала ступить на себя. И Туманов ступил…

Сорок четвёртая квартира, проводник не солгал, оказалась на третьем этаже. Это, в принципе, Туманова не удивило. Изумило другое – ни на первом, ни на втором этажах квартир не было вовсе. Дверь же, обычная, современная, холоднокатаного металла, отстоящая в трёх метрах слева от сорок четвёртой была пронумерована двумя тройками. Вход в квартиру справа от нужной – высокий, арочный, не произрастающего в России тисового дерева, – шутники от домоуправления (или весёлые хозяева) обозначили числом «55».

Эбеновая – иссиня-чёрная, резная замысловатым восточно-батальным сюжетом – дверь сорок четвёртой оборудована была не общепринятым в нынешних кондоминиумах и жилтовариществах электрозвонком с пошлой пластмассовой кнопкой, а допотопным ударным кольцом, надёжно заключённым в хищную пасть гривастого бронзового хищника. Туманов за него и взялся. Осторожно стукнул один раз. Подождал. Затем еще два, смелее и громче.

По подъезду прокатилось звонкое эхо. Дверь бесшумно отворилась.

В тесной сумрачной прихожей вопреки всем тумановским ожиданиям аппетитно пахло жареной с чесноком курицей. Слева прижался к стене невысокий шифоньер о трёх разболтанных и просевших полированных створках, точь-в-точь такой же, какие стояли практически в каждой советской квартире в семидесятые годы ушедшего столетия. Справа примостился нелепый трёхногий табурет с вырезанным в круглом сиденье сердечком. На нём лежал треснутый обувной рожок, над которым высилась недовавилонской башенкой початая бутылка пива «Рижское». С потолка одинокой стеклянной грушей свисала на скрученном проводе мутная лампочка.

– Эй, есть кто дома? – негромко позвал Туманов. Подождал, прислушался, ответа не получил. Крикнул погромче: – Э-эй! Хозяева!

На этот раз в глубине квартиры что-то брякнуло, ухнуло, раздался привычный уху возглас: «Вашу в душу клушу Машу». Потом послышались шаркающие шаги, и через полминуты в прихожую, в которой тут же вспыхнул свет, из бокового прохода вынырнуло странное существо условно-человеческого облика.

Судя по голубому ситцевому халату в многочисленных и оттого еще более вульгарных тюльпанах и нарциссах размерами с грейпфрут, а также виолончельным округлостям телесных изгибов, существо было, по-видимому, полу женского. Однако лихие гусарские усы под крупным, картошкой, носом, свидетельствовали о явной поспешности такого предположения.

– А-а, это вы, – ничуть не удивившись, произнес субъект глубоким контральто, идентификации его пола, увы, не поспособствовавшим. – Проходите в тронный, смотрите. Нас поставили в известность… Стоп, стоп, стоп! Туфли снимите. Там вымыто.

Туманов, разувшись, в носках прошел сквозь проём, доселе скрытый тяжёлой бархатной портьерой ультрамаринового цвета, услужливо отодвинутой хозяином (хозяйкой?), и очутился в просторном сводчатом помещении. Как он (она?) там сказал (сказала?) – в тронном?

Действительно, в зале о пяти окнах, внушающих уважение размерами и зеркальным блеском, у дальней стены на трёхступенчатом подиуме бахвалилось собственным исключительным положением высокое, обитое красным сафьяном кресло изысканных форм, которое при желании можно было принять за трон. Перед креслом лежал он. Ковёр.

Туманов узнал ковёр сразу, как только к нему приблизился. Без сомнений. Он самый, из сна. Те же цвета поля – белый, синий, красный, словно на российском флаге, тот же вычурный орнамент, напоминающий многочисленными переплетениями сувенирно-корзинную вязку, та же ворсистая мягкость фактуры, ощущаемая даже зрением…

– Два миллиона узлов на квадрат, – раздалось из-за спины замечательное контральто. – Берите, не пожалеете.

– Что? – переспросил, полуобернувшись, Туманов. – Два миллиона чего?

– Узлов, говорю, – ответило существо. – Два миллиона на квадратный метр. Хорошая плотность, не правда ли? Стойкий к вытиранию. А краски! Изделию пятьсот лет, а оно даже на полтона не выцвело. Вы же не думаете, что я вас хочу обмануть, господин Туманов?

– Простите? – совсем смутился Туманов, услышав свою фамилию, которую – он точно помнил – ни провожатому, ни здесь, в квартире не называл.

– Естественно, прощаю, – лукаво улыбнулось существо и, как давеча проводник-зазывала, с легким шипением растворилось в воздухе, оставив за собою лишь слова: – Берите же его скорее! Скручивайте и уходите, пока падишах не проявился… А мне… обед… надо… переваривать…

– Но сколько он стоит? – в пустоту крикнул Туманов.

– …упло-о-о-очено… – откуда-то издалека пропело затихающее контральто.

Дома антикварный, даже пахнущий как-то не так, не по-русски (по-персидски, что ли?) ковёр был осторожно развёрнут и аккуратно разложен между столом, диваном и мебельной стенкой. Свободного пространства комнаты хватило с точностью до сантиметра.

Встав на табурет, Туманов, пребывающий до сих пор в смешанных чувствах от утреннего своего приключения, оглядел, безусловно, изменившийся к лучшему интерьер. Потом вдруг вспомнил о кальяне, привезенном некогда Варварой Трофимовной из Египта и в спешке забытом ею же при своём ураганно-опустошительном бегстве к локальному олигарху Бобрыкину.

Курительный прибор, завёрнутый в старый, давно пришедший в негодность, пододеяльник, робко прятался от посторонних глаз в самом тёмном углу забитой хламом кладовки. Настоящий каледонский трубочный табак – последняя пачка – лежал в кухне на полочке рядом с чаем, уксусом и макаронами…

Когда кальян был подготовлен, Туманов переместился с ним в комнату, по-турецки уселся посреди ковра и сделал первую – неглубокую – затяжку. В ту же самую секунду, буквально на выдохе, ковёр на пару сантиметров приподнялся над полом…

Туманов, расслабившись, сидел на ковре, с удовольствием курил кальян и медленно плыл над городом в сторону, – он откуда-то знал это совершенно точно, – древней сказочной Пальмиры. Он ощущал себя натуральным Аладдином и свято верил в великую свою миссию – восстановить прекрасный город после варварских бесчинств треклятых террористов. Он больше не хотел даже слышать о сверхприбыли, обещанной лживым сонником в тиснёном переплете, не желал вспоминать о постылой работе, о «Жигулях» седьмой модели, о малочисленных своих приятелях, занятых семейными проблемами, карьерным ростом и тихим пятничным алкоголизмом. Он выкинул из головы вероломную бывшую супругу и нынешнего её малопорядочного мужа, забыл о миловидной кассирше Даше из полукруглого окошечка – о той самой, к которой долгое время был тайно неравнодушен…

Туманов летел по направлению к светлому будущему – своему и всего прогрессивного человечества – и радовался жизни, вдруг ставшей прекрасной и удивительной. И только подспудная остаточная мысль из прошлого свербела в расслабленном мозгу: «Нет, это крайне недальновидно и в высшей степени неправильно – пользоваться воздушным транспортным средством,