Тетя, сидя все так же с закрытыми глазами, помолчала немного, а потом сказала с расстановкой:

– Знаешь, Юджон… Я… Нормально отношусь к лицемерам.

Это было неожиданно.

– Среди пасторов, священников, монахинь, буддийских монахов, наставников и тех, кого мы считаем достойными уважения, множество лицемеров. И кто знает, возможно, я занимаю среди них чуть ли не самое почетное место… Ведь понимание того, что ты сам лицемеришь, говорит о том, что человек, по крайней мере, имеет хоть какие-то понятия о добре. В глубине души он знает, что на самом деле не так уж бел и пушист, как это может показаться. И неважно, осознанно это или нет… Поэтому я без неприязни отношусь к таким людям.

И я даже думаю, жизнь того, кому удалось до самой смерти не быть уличенным в этом лицемерии, можно назвать успешной. Зато я терпеть не могу тех, кто корчит из себя злодеев: причиняя другим зло, они думают, что не так уж и плохи. Даже в момент этого маскарада они надеются, что другие разглядят в их поступках добрые намерения. А в действительности же они дадут фору по заносчивости и убогости даже лицемерам…

Я не стала возмущаться: так сказать, неужто ты меня за дурочку держишь, и вся эта тирада – камешки в мой огород! Однако мою душу пронзило чувство стыда, словно оголился мой шрам, тщательно скрываемый под нижним бельем. Я резко пошла на обгон мини-автобуса, ехавшего передо мной. Машину занесло, тетя ухватилась за ручку двери.

– А еще больше я не люблю тех, кто считает, что не существует никаких моральных ограничений. Тех, кто думает, что все в мире относительно, и что хорошо, то хорошо, и другие – это другие, а я – это я. Конечно, некоторые вещи действительно условны, но ни в коем случае нельзя забывать: человеческая жизнь священна, ее нужно ценить, иначе нас всех ждет гибель. И что бы там ни говорили, смерть – всегда плохо. В каждом живом организме на генетическом уровне заложен инстинкт самосохранения, и, когда кто-то говорит «я хочу умереть», это значит «я не хочу жить как сейчас», другими словами, «я хочу жить хорошо»… Вот и выходит, что вместо «хочу умереть» нам следует говорить «хочу жить достойно»! Нельзя говорить о смерти, потому что в самом слове «жизнь» заложен приказ «Оставайся живым!»…

«Приказ оставаться живым? Чей приказ? Кто он? Кто он такой, черт побери, чтобы отдавать приказы?!» – хотела я возмутиться, но промолчала.

– Иногда, когда думаю о тебе, у меня возникает подозрение (хотя я могу и ошибаться), что ты всего лишь прикидываешься стервой. И меня это тревожит, душа за тебя болит… Творить добро – это совсем не глупо. Жалеть кого-то – это не проявлять слабость… Плакать из-за других, болеть душой из-за того, что поступил неправильно, пусть даже это всего лишь эмоции или что-то подобное, – это замечательно и прекрасно! Нечего бояться и стесняться проявлять свои чувства, отдаваясь кому-то всей душой и испытывая при этом боль… Тем, кто живет всем сердцем, приходится гораздо труднее, у них больше шансов обжечься, но вместе с тем они быстрее справляются со своими трудностями.

У меня чуть не вырвалось: «Да знаю я это, знаю…» Так заявляла я психиатрам, предлагавшим мне полечиться. «Конечно, Юджон! Ты хорошо осведомлена. Я вижу, ты проштудировала кучу литературы по психологии. Однако видишь ли, Юджон! Просто знать – без толку… Иногда знать – даже хуже, чем быть в неведении. Осознание, вот что действительно важно! И разница между знанием и осознанием заключается в следующем: для того чтобы осознать, нужно пройти через боль», – так убеждал меня дядя. Я тогда ответила, что устала страдать. После чего, должно быть, расхохоталась ему в лицо…

Весь остаток пути до больницы мы не проронили ни слова. В приемной мы столкнулись с мальчишкой лет десяти и женщиной, которая, видимо, приходилась ему матерью.

Когда мы заходили, женщина, явно намеревавшаяся дать ребенку подзатыльник, чтобы приструнить его, страшно обрадовалась, увидев тетю, и подбежала к нам. Разглядев подростка, я вздрогнула. Трудно описать это ощущение. А когда еще внимательнее осмотрела эту пару, у меня по спине пробежали мурашки. Уже позднее, проанализировав ситуацию, я поняла, что именно тогда меня поразило… Бесцельно блуждавшие глаза матери и расцарапанные руки и лицо ребенка. Хотя не совсем. Взвинченное состояние ребенка, который не мог усидеть на месте: он будто бы не знал, куда приткнуться, и даже не понимал, о чем думает, где он, а самое главное, кто он и сколько ему лет. Именно это зацепило меня, хотя тогда я еще не догадывалась, что с ним не так. Ручонки ребенка, торчавшие из рукавов куртки, были все в шрамах и царапинах. Он пинал стул в приемной.

– Не знаю, зачем нужно было приводить сюда моего сына, но в полиции сказали, что это обязательно требуется, вот мы и здесь… Ой! Сестра, что это с вашей головой? – спросила у тети Моники женщина с химической завивкой на коротко остриженной голове, жуя жвачку. А затем, приглядевшись к «тюрбану», ни с того ни с сего расхохоталась. Казалось, что она безумна. Тетя ответила лаконично, не обратив внимания на ее беспардонное любопытство:

– Необходимо провести небольшой осмотр, это не займет много времени. А пока присядьте здесь. Он хорошо спит в последнее время?

– Нет. Всю ночь кричит, а иногда вообще не может заснуть. Говорит, часто во сне к нему приходит та девочка и спрашивает: «Ты же убил меня?»…

Пристально взглянув на ребенка, тетя тяжело вздохнула. Мальчишка уже не пинал стул, теперь он решил встать на голову. Вскоре медсестра пригласила его в кабинет. Тетя проводила мальчишку, а я осталась в приемной. Незнакомые мне медсестры кивками приветствовали меня, пробегая мимо. И хотя улыбались они радушно, настроение внезапно испортилось. Сразу захотелось узнать, что именно они думают. Скорее всего, они покопались в моей карточке и знают обо мне абсолютно всё. «Если удалось остаться в живых после трех попыток самоубийства, это больше напоминает спектакль…» – я вспомнила, как прошептала, меняя мне капельницу и думая, что я сплю, одна медсестра другой. Это было в последний раз, когда я лежала здесь. Во всяком случае, я почему-то была убеждена, что именно так она и сказала.

По мнению тети, даже негодяи не думают только о плохом. Возможно, медсестры тоже не всегда такого мнения о моих поступках, и тем не менее мне хотелось поскорее сбежать оттуда.

– А вы зачем пришли? На консультацию? – спросила мать мальчика, продолжая смачно жевать жвачку.

Я не хотела поддерживать диалог, но все же через силу выдавила:

– Да…

Раз мне предстояла беседа с дядей, то ответ был недалек от истины.

– Вы пришли вместе с этой монахиней? – снова поинтересовалась она.

Видно было, что любопытство переполняет ее через край. Вернувшись из Франции после семилетнего отсутствия, меня больше всего коробило именно то, как корейцы бесцеремонно выпытывают подробности личной жизни, будто на свидании вслепую, и больше всего возмущало, что здесь это считалось само собой разумеющимся. Начиная с вопросов: «А Вы замужем? А почему?» – и заканчивая: «И чем же вы тогда занимаетесь?»… Каждый раз, когда меня спрашивали об этом, я думала: «А сами-то “интервьюеры” могут ответить себе, зачем они женятся и рожают детей…» Не дождавшись ответа, женщина снова затараторила: