II. ВЕРУЮЩИЕ И СОМНЕВАЮЩИЕСЯ

Германия все еще была разделена по религиозному признаку, как во время Тридцатилетней войны; и во многом войны Фридриха Великого с Австрией и Францией были повторением той затянувшейся трагедии. Если бы Фридрих проиграл, протестантизм мог бы исчезнуть из Пруссии, как он исчез из Богемии Гуса после 1620 года.

По мере того как протестантское духовенство захватывало собственность католических епископов на протестантском севере, они становились зависимыми от военной защиты протестантских князей и признавали их главами протестантской церкви в своих королевствах; так агностик Фридрих стал главой прусской церкви. В католических государствах — Австрии, Богемии и почти во всей Рейнской конфедерации — епископы, если не сами были правителями, нуждались в подобной защите и подчинялись гражданской власти; многие из них мало обращали внимания на папские постановления, но большинство регулярно читали со своих кафедр декреты гражданских властей, которые их защищали; так, в немецких государствах Наполеона епископы — протестанты или католики — читали со своих кафедр его административные распоряжения и его военные бюллетени.3

Это подчинение Церкви имело различные — почти противоречивые — последствия: Пиетизм и рационализм. Во многих немецких семьях существовали традиции благочестия, более сильные, чем политика, и более глубокие, чем ритуал; они находили больше вдохновения в семейных молитвах, чем в красноречии с кафедры или в профессиональной теологии. Все больше и больше они пренебрегали церквями и посвящали себя эзотерическим группам, частным и интенсивным. Еще более пылкой была гордая группа мистиков, которые бережно хранили традиции провидцев, таких как Якоб Бёме, и утверждали или стремились увидеть Бога лицом к лицу, а также испытать озарения, которые разрешали самые глубокие и горькие жизненные проблемы. Особенно впечатляющими, хотя бы потому, что они с молчаливым героизмом вынесли столетия гонений, были незамутненные, необетанные монахи и монахини Моравского братства, которые, изгнанные из католической Богемии, распространились по протестантской Германии и оказали глубокое влияние на ее религиозную жизнь. Мадам де Сталь встречалась с некоторыми из них, и на нее произвели впечатление их добрачное целомудрие, разделение имущества и эпитафия, выбранная для каждого из их умерших: «Он родился в такой-то день, и в такой-то день он вернулся в свою родную страну».4 Баронесса Жюли (Барбара Юлиана) фон Крюденер (1764–1824), любимая мистик мадам де Сталь, была приверженкой их вероучения и проповедовала его так очаровательно, что королева Луиза Прусская и, на некоторое время, царь Александр Российский попали под ее влияние, запретив делить имущество.

Антиподом мистиков были скептики, вдыхавшие ветры французского Просвещения. Лессинг дал волю немецкому Aufklärung, эксгумировав и частично опубликовав «Фрагменты неангелов» (1774–78), в которых Герман Рейтмарус выразил свои сомнения в историчности Евангелий. Конечно, скептики были в каждом поколении, но большинство из них находили молчание золотым, а инфекция контролировалась адским огнем и полицией. Но теперь она проникла в масонские и росикрусианские ложи, в университеты и даже в монастыри. В 1781 году «Критика чистого разума» Канта повергла образованную Германию в смятение, объяснив трудности рациональной теологии. На протяжении целого поколения после него немецкая философия пыталась опровергнуть или скрыть сомнения Канта, а некоторые тонкие паутины, такие как Фридрих Шлейермахер, достигли международной известности. По словам Мирабо (который трижды посетил Германию в 1786–1788 годах), почти все прусское протестантское духовенство к тому времени втайне отреклось от своей ортодоксальности и стало считать Иисуса милым мистиком, возвещающим о приближении конца света. В 1800 году один торопливый наблюдатель сообщил, что религия в Германии мертва и что «быть христианином больше не модно».55 Георг Лихтенберг (1742–99) предсказывал, что «настанет день, когда всякая вера в Бога будет похожа на веру в ясельных призраков».6

Такие сообщения были эмоционально преувеличены. Религиозные сомнения затронули нескольких профессоров и второкурсников, но они почти не коснулись немецких масс. Христианское вероучение продолжало взывать к чувству зависимости человека от сверхчувственных сил и к склонности даже образованных людей просить о сверхъестественной помощи. Протестантские общины согревали свои сердца могучими гимнами. Католическая церковь продолжала давать приют чуду, мифу, тайне, музыке и искусству, а также последний порт для духа, измученного годами интеллектуального плавания среди бурь и мелей философии и секса; так эрудированные ученые, такие как Фридрих фон Шлегель, блестящие еврейки, такие как дочери Моисея Мендельсона, искали, наконец, тепло матери-церкви. Вера всегда восстанавливается, а сомнения остаются.

III. НЕМЕЦКИЕ ЕВРЕИ

Вера должна была ослабеть, потому что веротерпимость росла. По мере того как росло знание, оно проникало за ограды, в которых вероучения сохраняли свою невинность. Образованному христианину стало невозможно ненавидеть современного еврея за политическое распятие восемнадцативековой давности; возможно, он читал в Евангелии от Матфея (xxi, 8), как толпа евреев усыпала пальмовыми листьями путь любимого проповедника, когда он въезжал в Иерусалим за несколько дней до смерти. В любом случае евреи в Австрии были освобождены Иосифом II, в Рейнской области — революцией или Наполеоном, а в Пруссии — Харденбергом. Они с радостью выходили из гетто, принимали одежду, язык и привычки своего времени и места, становились способными работниками, лояльными гражданами, преданными учеными, творческими деятелями. Антисемитизм оставался среди неграмотных, но среди грамотных он потерял свой религиозный ореол и должен был питаться экономическим и интеллектуальным соперничеством, а также устоями гетто, сохранившимися среди борющейся бедноты.

В гётевском Франкфурте вражда между христианами и евреями была особенно сильна и сохранялась дольше, потому что правящая буржуазия ощущала на себе мощную еврейскую конкуренцию в торговле и финансах. Среди них спокойно жил Мейер Амшель Ротшильд (1743–1812), который основал величайший в истории банкирский дом, предоставляя кредиты таким обнищавшим князьям, как ландграфы Гессен-Кассельские, или служа одним из агентов Англии в субсидировании королей, бросивших вызов в борьбе с Наполеоном. Тем не менее именно Наполеон в 1810 году настоял на применении к евреям Франкфурта полной свободы, гарантированной Кодексом Наполеона.7

Маркус Герц (1747–1803) стал олицетворением расцвета еврейских финансов, направленных на развитие и покровительство наукам и искусствам. Он родился в Берлине, но в 1762 году переехал в Кенигсберг, где Кант и другие либералы убедили университет принять евреев. Герц поступил в университет как студент-медик, но лекции