Ирина: Вы сами вышли на это слово «баланс». Вся ваша жизнь показывает это.

Элина: Моя мама работала в национальном театре, я тут выросла, и я хотела быть актрисой на этой сцене. Я когда-то поступала, и меня не взяли, мне сказали, что у меня нет таланта к актерству. И они были правы, потому что я, только когда уже начала работать в театре, поняла, что это значит – играть кого-то, кто не ты. В 17 лет я была наивная, и я выросла очень-очень поздно, должна сказать… И эта театральная жизнь… Все большие актрисы сожалели, что они отдали всё сцене и потом остались одни. Была у нас знакомая певица, ей было под шестьдесят, и она сидела вот на таком голубом диванчике и смотрела свои старые рецензии, старые фотографии и была совершенно одна. Я знала – такой жизни не хочу. Я хочу, чтобы было, как у моей мамы. Конечно, совмещать очень трудно. Я устаю, мне не хватает времени, я учу по ночам и в самолетах, и живу так насыщенно, что мне кажется, что в каждом дне у меня сорок часов, и я все равно ничего не успеваю, все время куда-то опаздываю. Но я вижу, как мои дети растут, и они мне дают такие эмоции, которые на сцене невозможно получить.

Ирина: Мне кажется, что вы такой человек, который до секунды распределит так, что все успеет.

Элина: Стараюсь. И мне нужны эти два мира. Я иногда говорю, что я плохая мама, потому что у меня нет этого бешеного чувства… как называется… feeling sorry, что я своих детей оставляю дома и уезжаю. У меня нет такого чувства вины.

Ирина: У вас же для них все блестяше организовано.

Элина: Одна большая русская актриса сказала, что таскать детей с собой в театр значит, что или нет бабушки и дедушки, или не хватает денег для няни. Мы как раз работаем, чтобы взять няню, чтобы дети могли спокойно остаться дома.

Ирина: Элина, мы с вами ушли от разговора о «Милосердии Тита» Моцарта, а между тем эта опера очень важна нам для того, чтобы понять ваш путь. Там вы пели две партии. В Зальцбурге вы пели партию Анния, а потом вы пели Секста.

Элина: Для молодого меццо-сопрано это правильный путь. Но у меня, конечно, была все время Веселина Казарова перед глазами. Я смотрела, как она репетировала Секста тогда, и потом мне это очень помогло, когда я пела эту партию.

Ирина: Криста Людвиг, когда послушала вас в «Милосердии Тита», сказала: я бы переименовала эту оперу в «Секст» – она была потрясена вашим исполнением этой роли.

Элина: Секст, как характер, интереснее, чем Тит.

Ирина: А как вам «Милосердие Тита» на Зальцбургском фестивале с дирижером Теодором Курентзисом и режиссером Питером Селлерсом? Вам было бы интересно с такой сумасшедшей компанией поработать?

Элина: Почему нет! Но не думаю, что с Моцартом это получится, может быть, с кем-то другим. Я поняла, что на Моцарте уже не расту, с этой музыкой я сказала все, что я хотела сказать.

Ирина: А «Ромео и Джульетта»?

Элина: Ну, Ромео же молодой парень. Женщине под сорок это не по возрасту. Каждый знает эту историю. Эту юность, целеустремлённость, наивное видение жизни мой голос уже не может дать.

Ирина: Как жаль! Вам мужские роли очень удавались. У вас такая пластика, такие жесты…

Элина: Потому что я училась, смотрела, наблюдала. Когда первый раз готовила Орловского в «Летучей мыши» в Майнингене, режиссер хотел, чтобы Орловский был усталым полуалкоголиком… И я ходила на вокзал, смотрела на тех, кто там разгуливает и выпивает.

Ирина: На бомжатник?

Элина: Да, на бомжатник, скажем так.

Ирина: Познакомилась с кем-то?

Элина: Нет, знакомиться – нет, я наблюдала за ними, смотрела, как они что делают. И эту пластику перенесла потом на сцену. И так же училась для роли Октавиана. Я в кино смотрела, как молодой парень целует первый раз девушку. Я заметила, что мужчина обычно берет голову женщины и тянет к себе, а женщина себя отдает и выглядит очень невинной. И этот жест я использовала в «Кавалере Розы».

Исполняя Сесто, я вылезаю из кровати, и я даже приятеля попросила: покажи, как ты после ночи с любовницей выходишь из кровати и должен надеть туфли. Такие нюансы из жизни мне очень важны.

Ирина: И становится понятно, какой жест с какой чертой характера связан.

Элина: Очень. Например, как люди садятся, и как берут ложку или салфетку. Есть педанты, гурманы, а некоторые очень быстро едят, им совершенно безразлично как – взял, поставил и давай есть. Такие детали я очень-очень люблю.

Ирина: А как вам удобнее петь? К примеру, брючные роли во фраке приходилось петь?

Элина: Фрак это не самое трудное. Самое трудное, что под ним еще есть костюм из резины, чтобы все убрать. Натягиваешь и колбаска такая получается. Этот костюм грудь сжимает. И потом уже все неудобно: и рубашка, и смокинг. Жарко, потеешь, ну, слава богу, уже закончилось.

Ирина: Хорошо, мужские роли ушли. А женские: кринолины, корсеты?

Элина: Люблю корсеты. Осанка совершенно другая, ты себя несешь по-другому. Туфли, конечно, очень особенная тема для меня вообще в жизни, но и на сцене тоже. Не люблю смотреть на пол, и туфли или сапоги должны сидеть так, чтобы я знала, что они меня ведут.

Ирина: А каким должен быть каблук?

Элина: Я очень высокий не люблю, потому что я высокая сама, а теноры имеют тенденцию быть немножко маленькими…коротенькими.

Ирина: К слову, Элина, чем вы объясняете такую несправедливость в гонорарах: тенора, сопрано просто бьют вершины, а меццо-сопрано и бас-баритон – это уже вторая вроде бы категория. Сохраняется это в мире еще или уже стираются эти границы?

Элина: Ну, наверное, как для кого… Но я думаю, что большие деньги за эти две-три нотки, которые тенор должен каждый вечер выдать – а голос тенора вообще по звуку неестественный – он, наверное, заслуживает. Я лучше спою два концерта, но со своим гонораром и со своей ответственностью. Лично я не люблю находиться в центре внимания, и не люблю эти общественные приемы, это совершенно не мое. Я не хочу быть примадонной, которая выходит и все смотрят на неё, как на лошадь на продаже – какие зубы, какие там ноги, блестит, не блестит кожа…

Ирина: А ногти после сада?

Элина: Ну да! Только руки мои не показывайте, пожалуйста. У примадонны-сопрано все было бы сделано идеально, все покрашено и вечером перед интервью она сидела бы с маской. А я живу в тот момент, в котором я есть. Если я мама, тогда я мама, если в огород, тогда я снимаю все и в драных джинсах иду и работаю. Всегда забываю надевать какие-то перчатки, поэтому ногти просто кошмарные.

Ирина: Вы хотите чувствовать всё по-настоящему.

Элина: Конечно! Мне это важно. Когда выхожу на сцену, я совершенно все забываю. В паузу я могу спросить – у ребенка есть температура, или – сходи и купи, мне надо яйца на завтрак, или что-то ещё. Но когда я на сцене, то погружаюсь полностью в то, что там происходит. И когда выхожу со сцены, я могу сбросить и сказать – все, это кончилось, сейчас начинаю жить другой жизнью. Это мне очень-очень важно.