Он вёл жизнь жалкого дармоеда – кормился за счёт падких на алкоголь, мясо и женщин тучных постояльцев мотелей и, наполняя голодные кишки, снова и снова вздыхал: так нельзя, так нельзя… Но когда садилось солнце, терпеть было невмоготу. Душу снедала тоска, тело трясло от одиночества – укрыться от него было негде. Поэтому он снова коротал время за стаканом омерзительного пойла, за которое платил не из своего кармана, зато приходилось расплачивался каторжным трудом: сидеть в компании брызжущего слюной жулья и, обливаясь холодным потом, слушать трындёж о прикарманенных деньгах и удовольствиях, на которые их спустят.

Он зачерпнул ковшом воду в источнике. Потом направился было в гостевую, но тут его окликнули. На пороге жилого корпуса сидели два монаха. Чисан подошёл – лицо одного из них было ему знакомо.

– Поздоровайся с настоятелем, – сказал тот.

Чисан сложил ладони и поклонился. Это был низкорослый, коренастый человек с тёмным лицом и острым пронизывающим взглядом.

– Неважно выглядишь, – заметил его зна-комый.

– Питаюсь рисовой водкой.

– Для монаха-вегетарианца алкоголь – отрава, – изрёк настоятель.

– Это не так. Взять хотя бы досточтимого Сонбона. Он, бывало, по полмесяца, а то и целый месяц ничего не ел, только водку хлестал, а светел был, как белый журавль.

Настоятель затрясся от смеха.

– Досточтимый Сонбон – просветлённый. Если обыкновенный человек будет подражать просветлённому, то неминуемо падёт.

– Так, может, пав, просветлишься? – сказал Чисан.

Настоятель сразу посерьёзнел.

– Пав, превратишься в скотину. В скотину!

Ему захотелось увидеть море. Он поднялся на холм. Осеннее море тоже было цвета монашеской рясы. Дул ветер. Налетал, трепал волосы, рвал полы одежды. …О-о, этот шум! Шум ветра, заставивший прервать «Сутру тысячи рук и глаз», отбросить моктак и бежать. Однако ушедший всегда возвращается. Вдали нас ничего не ждёт, но всё равно уходишь, чтобы убедиться в этом. Такова человеческая жизнь, так человек пробуждается, становится ближе к Будде. Ветер свёл меня с ума, погубил, сокрушил. Однако я люблю сокрушивший меня ветер. Ведь он показал мне, что крах – это победа, научил смелости начинать всё сначала, научил мудрости снова и снова начинать всё с самого сначала. Так что я люблю крах. Это же восхитительно: в то время как все в мёртвой тишине привычно следуют к Будде по проторенной дорожке, ни разу не усомнившись в ней, есть хоть кто-то, кто пытается прийти к нему новым путём. Пускай даже усилия окажутся тщетны и дело закончится полным крахом, всё равно это в сто раз ценнее, чем добиться цели, не хлебнув лиха. Остров точно штрих на горизонте. Над ним – чайка. Она улетает всё дальше и дальше. …О-о, я хочу сесть ей на спину и долететь до края моря! Но странно – неизвестность меня пугает. Почему? Раньше было не так. Раньше, пускай в карманах свистел ветер, я стиснув зубы мчался навстречу неизвестности, ведомый одним лишь желанием, сродни ночной страсти; бросался в неё с разбега, проверяя её сущность. Даже если это была иллюзия, радуга, я устремлялся к ней, запечатлевал её природу на всём своём теле и побеждал порождаемое ею чувство пустоты вожделением уже другого мира. О-о, неужели я настолько сдал, что уже боюсь приключений и ищу мира, где результат гарантирован? Нет. Я ещё достаточно молод. Мне тридцать один год и восемь месяцев. Так дерзай!

Раздался стук деревянной рыбы[42]. Далеко впереди не спеша брела старая скрюченная монахиня с девушкой, видимо ученицей. Закат цвета спелой хурмы понемногу тускнел; свет огибал подножие горы, густо поросшей сосновым молодняком, и, задержавшись ненадолго на бритых головах женщин, тяжёлым вздохом падал в землю. Оставив позади монастырь, Чисан дошёл до горной тропы и опустился на траву. Из храма выходили монахини в чёрных накидках. Втроём-вчетвером они неторопливо брели через двор и вполголоса о чём-то переговаривались. Чисан вдруг с сожалением подумал о скрытых под пепельными рубахами грудях, не знавших ни ветра, ни солнца. Ведь это были ещё совсем молоденькие девушки, им самое время ворковать с парнями о любви, их сердца, по великой задумке жизни, должны рваться от переполняющих чувств.

…Однажды к нашей пещере забрели пять молодых послушниц – мол, пришли по грибы. Они были совсем юные, года два-три как поступили в монастырь. Даже в присутствии нас, молодых монахов, смеялись и верещали как ни в чём не бывало. Дело было не в том, что они ещё не успели пропитаться аскетическим духом – просто девчонки от души радовались свободе, вырвавшись ненадолго из-под вечного контроля, царящего в монастырской школе с её строжайшей дисциплиной. Также и мы, хотя и были связаны суровыми обетами, под слоем монашеской одежды оставались молодыми парнями, в чьих жилах бурлила кровь. Взбудораженные, мы радостно несли всякий вздор. Я смешил девиц, откалывая шутки, и каждый раз они, по-женски прикрывая рот ладонью, весело хихикали. В те минуты они были не монахинями, а просто самками, как и мы были не монахами, а стаей молодых самцов. Девушки сказали, что пришли собирать грибы, но это, очевидно, была чистая отговорка. Если бы это было правдой, они взяли бы с собой какие-нибудь корзины, однако они пришли с пустыми руками. Когда шутки иссякли, девчонки стали упрашивать нас показать им грибные места. Мы собирали только то, что росло на виду, у тропы, – просто чтобы было что бросить в суп. Хотя мы и жили в горах, но грибных мест знать не знали. Однако девчонки не отступали, и мы как бы нехотя сдались и пошли за ними. Я сказал, что это они настояли, но это неправда. Если бы не они, мы бы сами стали их упрашивать, чтобы ещё побыть вместе. Ведь мы были молодыми монахами, изнывавшими от юношеской жажды, молодыми монахами, которым постоянно досаждали горькие мысли и чьи сердца колотилось от бесплотных, невыразимых словами фантазий.

Мы поднимались на горный хребет, болтая ни о чём и то и дело разражаясь беспричинным смехом. Хвойный ветерок щекотал нам щёки; к нему примешивался какой-то сладкий цветочный аромат, столь непохожий на привычный запах храмовых благовоний, от которого теперь не осталось и следа. Мы шли сквозь лесную чащу, как будто искали не грибы, а забытую юность. Вдруг кто-то тихо ахнул. Одна из послушниц, нагнувшись, рассматривала что-то под огромным клёном. Вокруг никого больше не было – все куда-то исчезли. Я сделал глубокий вдох и спросил:

– Что там?

– Посмотрите, какой красивый гриб! – воскликнула она, повернув ко мне голову и не разгибая спины.

Это была самая молоденькая и