Каменный Будда одиноко стоял, превратившись в снежное изваяние. Мы обмели статую и расчистили снег вокруг. Потом сложили ладони и стали молиться. Где-то с треском ломались заснеженные ветви.

На другой день Сугван отправился в горы Чирисан, чтобы поселиться там в пещере.

Через несколько дней и я собрал котомку. Я пробовал настроиться, чтобы дойти до победного конца, однако безуспешно. Когда практикует группа, всё получается: если одолевают иллюзии и лень, все друг друга подстёгивают, подбадривают. Но выдержать одному в пустом зале для медитации, откуда все ушли, оставив лишь тени тяжёлых котомок, я не мог. Наверно, я родился перекати-полем.

5

Я бесцельно скитался, словно перелётная птица, не сумевшая нигде свить себе гнезда, а когда наконец вернулся в монастырь Пёгунса, то, к своему удивлению, застал там Чисана. Как и в нашу первую встречу, он сидел в углу гостевой с рюмкой в руке и с циничной ухмылкой на губах, будто потешался над самим собой.

Я обрадовался. Он был жив. Он жил и дышал. Пускай Чисан разрушал себя и шёл ко дну, осыпаемый людскими насмешками и порицаниями, но то, что он жил, а значит, всем существом выдерживал живую боль и скорби, вселяло радость и гордость за него.

– Где вы были?

– Я-то? Я вечный гость под сенью деревьев. Порочный круг беспощадной сансары. А ты?

– Я всю зиму провёл в затворе.

– Вот как. Ну и что, удалось ухватить Будду за палец?

– Какое там! Даже тени не поймал.

– Тень и не поймаешь. Её вообще не существует. Ну да ладно, на-ка выпей. В затворе – медитировать, а с пропащим – пропадать.

Чисан протянул мне рюмку. Белая, как снег, жидкость едва не лилась через края.

– И долго вы ещё собираетесь так жить? Так и будете пьянствовать?

Я разозлился. Даже почувствовал к нему отвращение. Он постоянно крутил свою шарманку, твердя о смерти, а сам продолжал жить. К чему всё это? Что тогда, что теперь – всё тот же вид, та же физиономия. Таскает при себе яд, словно какое-то сокровище; жалеет, что появился на свет. Жить ему в тягость, смотрит на свою драгоценную жизнь, как на чужую, – отстранённо, издалека… Пожалуй, в действительности я злился на самого себя. У меня ничего не вышло, и я испытывал злость, больше похожую на досаду.

– Да ладно тебе. Так плестись по жизни – тоже вариант.

Чисан по-прежнему сидел с надменным видом скрестив ноги и смотрел в рюмку.

– И что, когда вы пьёте, это что-нибудь меняет?

Он скривил губы.

– Неужели я бы вынес всё это на трезвую голову? Буддийский канон или Библия нужны снобам – тем, кто вознамерился прожить жизнь с ясным умом. А кто с ясным умом простился, уже не нуждается в таких вещах. Ты живи как знаешь. Если выбрал путь созерцания, полностью посвяти себя ему, иди до победного конца. Дай сюда рюмку, раз пить не будешь.

Чисан взял стоявшую передо мной рюмку и залпом осушил её.

Было в нём что-то по-своему притягательное – трудно объяснить. Не знаю, может, виной тому был густой запах пресловутой пустоты, который он источал всем своим существом; а может, его сумасбродная софистика, презиравшая на корню всякую логику и здравый смысл. Почему, хотя он и глазом не моргнув совершал неподобающие монаху поступки, это не выглядело странно или нелепо, а, наоборот, воспринималось как что-то естественное? Может, потому, что он, как сам говорил, и в своих блужданиях, и в падении оставался искренним? Потому что блуждал, отказавшись от всего: презрев простые бытовые удобства, жизненные блага и даже, в конечном счёте, саму жизнь и смерть? Или дело в том, что, если искренне посвятить себя какому-то делу, каким бы неправильным оно ни было, зарождается нечто прекрасное? Странно, но рядом Чисаном я чувствовал себя жалким лицемером, и это было невыносимо.

– Сказать по правде, я вам завидую. Из меня и монах никудышный, и падшим, как вы, мне не стать… Ни рыба ни мясо… Мне кажется, я вообще ни на что не гожусь…

– Выпей. Когда тяжко, вино – самый раз выпить.

– И что – страдания исчезнут?

– Забудутся на мгновение. Но потом станет только хуже. Боль захлестнёт невыносимая. Ради неё я и пью, она – моя отрада…

– Получается, всё бесполезно, так?

– Ну да. Бесполезно. Такова человеческая участь – до самого последнего вздоха превозмогать боль и тащить на своём горбу восемьдесят четыре тысячи омрачений.

Он нахмурился и опрокинул стопку. За окном слышались мягкие шорохи. Похоже, шёл снег.

– Это ужасно, когда вдова после десятилетнего траура стаскивает с себя юбку из-за житейских тягот.

– Вы о чём?

– Вот думаю, не стать ли настоятелем в каком-нибудь монастыре…

– Настоятелем?

– Да… Монастырским управленцем, который по-настоящему блюдёт закон. Хочу показать другим пример, как должно вести себя начальство.

Я усмехнулся.

– Ну вы придумали тоже… Как вы собираетесь управлять монастырём? У вас и монашеского удостоверения нет.

– Разумеется, это шутка. Просто пришло в голову. Но не обманывайся на мой счёт. Это вовсе не из благих намерений. Я не собираюсь после десятка лет блужданий записываться в добросовестные монахи. Просто я выдохся. Да и тяжело стало куда-то ездить: везде требуют документы… Но главное, я физически измотан – только и всего.

– А где вы были всё это время?

– Да шатался тут и там… Точно бешеный пёс. Пока ты медитировал, я блуждал и блуждания были моим хваду. Что, хочешь послушать? Рассказать тебе, как скитался бешеный пёс?

Какое-то время Чисан не мог решить, куда отправиться. Говорят, у каждого человека должно быть пристанище, а для него больше такого места не было. Шёл дождь. Струи воды беспощадно буравили однослойную монашескую рясу. Гудели автобусы, люди куда-то спешили. Куда идти?..

Чисан подумал, не поехать ли ему в монастырь Судокса, где он принял монашеские обеты. Начать там всё сначала. Он купил билет до Сапгё и встал в конец очереди.

…В первом классе я ездил в Судокса на экскурсию. Величественные павильоны, крытые черепицей. Блестящие позолоченные будды, безмолвно восседающие на высоченных помостах. Сверкающие осколки солнечного света на бритых головах. Разноцветные картины. На одной из них – замахнувшийся огромным мечом великан с большими выпученными глазами. Рычащий тигр, вот-вот готовый броситься на тебя. А рядом – старик с белой бородой до самого пупа. Шестнадцать хмурых учеников Будды. Но что удивительно, я совсем не был напуган – наоборот, было такое чувство, будто я вернулся в дом, где