Шрифт:
Закладка:
На рынке они купили бутылку легкого, пенящегося вина, оранжевые, с темными нежными замятинками корольки, не знакомую им раньше разновидность хурмы, и мелкий сладкий виноград, от которого слипались пальцы. Они сложили все в сумку, висевшую на плече у Стаса. Ноша была не тяжелой, и они решили еще раз пройти вдоль реликтовой рощи, потому что ни он, ни она не знали, суждено ли им еще вернуться сюда…
В небе потихоньку сгущалась серая дымка, ветер гнал с моря мелкие волны, и, кажется, собиралась непогода.
— Наверно, завтра похолодает.
— И пусть. — Анна почти равнодушно взглянула на небо. — Для нас всегда останется так, как было и вчера, и позавчера.
— Да. Я не думал, что смогу столько вместить в себя.
Он ответил не совсем на то, о чем сказала Анна, во всяком случае, к погоде это отношения не имело. Но это было то, о чем она в тот момент думала, и то, что хотела от него услышать.
Волнение у берега усилилось, и дельфинов не оказалось на их прежнем месте, только стаи птиц все летели наперерез ветру, словно в этом был для них вопрос жизни или смерти.
Они уже почти дошли до своего корпуса, когда увидели, что на молу стоят люди и, крича, указывают куда-то в море. Они поднялись на мол и стали смотреть туда, куда указывали остальные. Метрах в пятидесяти от берега боролся с усилившимися волнами человек. Это был наверняка один из отдыхающих, потому что никакому местному купаться в эту пору и в голову не пришло бы. Только для северян почти в любую погоду здесь была «тепленькая водичка*.
Один из стоящих на молу сказал о том, кто сейчас боролся с волнами, что он хороший пловец и, конечно, выплывет, потому что волнение на море не такое уж и сильное. Но все же кто-то побежал вызывать спасателей: видно было, как пловца относит все дальше и дальше от берега.
Через минуту от соседнего мола, метрах в семистах от них, отошел и взял курс на пловца небольшой белый катер. Его подбрасывало на волнах, и двигался он совсем не так быстро, как хотелось бы Анне и, наверно, тому человеку в море.
Катер был уже совсем близко, когда человек взмахнул руками и пропал в волнах. Люди на молу протяжно выдохнули. Человек опять показался, но в этот миг его накрыло волной. Анна закричала и стала колотиться в объятьях у Стаса, а он закрывал ей глаза рукой и тащил прочь с мола, говоря, что все хорошо, катер уже подоспел и человека сейчас вытащат. Но Анна отдирала от лица его пальцы, оборачивалась и видела, что катер кружит на одном месте, четверо спасателей в оранжевых жилетах склоняются над водой, но больше ничего не происходит.
— Как же так! Как же так! — кричала Анна, вцепившись в ворот Стасовой куртки и тряся его, словно теперь он должен был отвечать перед ней за все смерти и рождения на свете.
Они стояли на берегу, и Стас спиной загораживал от нее море. Потом она зажмурилась, как тогда, в детстве, когда хотела вернуть музыку, звучавшую из-за бордюра, и сделала несколько шагов назад, словно пыталась опять попасть в ту точку времени и пространства, когда человек в море был еще жив и так обнадеживающе для тех, кто стоял на молу, взмахивал руками, точно пытался опереться на что-то в воде. Она отступала и отступала, нашаривая ногой пространство позади себя, которое почему-то ни за что не хотело совмещаться со временем. И пропасть эта увеличивалась настолько стремительно и невозвратно, что она покачнулась и, теряя равновесие, схватилась за Стаса.
Она открыла глаза, увидела его помертвевшее лицо, беззвучно шевелящиеся губы и словно очнулась.
— Прости меня, прости. Его, конечно, вытащили. Да. — Она обернулась и увидела, как люди в полном молчании уходят с мола. — Пойдем, родной мой, пойдем, сейчас мы выпьем вина, сейчас все будет хорошо. — И она крепко взяла его под руку, уже не боясь посторонних глаз потому, что все эти мелочи совершенно терялись перед той любовью и смертью, перед тем морем любви и морем смерти, которое сейчас переполняло, почти затапливало их.
Когда они вошли в корпус, народ как раз разбредался после обеда. В столовую они заходить не стали. Есть не хотелось, да и странно было бы есть суп после того, свидетелями чему они только что были. Почти обнявшись, они вошли в лифт вместе с Валентиной, которая назло встала лицом и почти впритык к ним. А может, просто набилось слишком много народу. Анна и Стас, прижатые к самой стенке, стояли рядом, держась за руки, откинув головы и закрыв глаза, точно готовились к расстрелу, и он был им совершенно безразличен.
В номере они достали содержимое сумки. Анна вымыла корольки и виноград, разложила их на тумбочке. Стас разлил вино по стаканам. Сидя на краю кровати, они выпили вино, не чокаясь и не говоря ни слова. Потом она притянула Стаса к себе и стала, едва касаясь, целовать его в глаза, виски и губы. Потом он взял ее лицо в свои ладони, и они совсем легли на кровать, и через минуту она уже ощущала на себе его тяжесть, и это была самая прекрасная тяжесть, которую ей когда-либо приходилось чувствовать.
Она так и сказала: «Я люблю чувствовать на себе твою тяжесть». И потом они долго, под все нарастающую непогоду за окном, доказывали друг другу, что ни смерти, ни жизни в обычном их понимании не существует, что все это сказки, придуманные людьми, которые никогда не знали любви.
Под утро шторм затих. Спокойный, немного сумрачный рассвет мерцал за окном. После завтрака они поехали в Гагры прощаться с парком, морем и собственными тенями, которые остались бродить по набережной до скончания времен. Ни Стасова друга, ни Анниной поэтессы здесь уже не было. Вчера они вернулись в Москву. Точнее, поэтесса вернулась в свою пустую двухкомнатную квартиру на «Соколе», которая ей осталась от отца-писателя, а Стасов друг — в свою трехкомнатную в высотке на Котельнической набережной, где ждала его миловидная
