Шрифт:
Закладка:
Она согнулась пополам, точно получила удар в солнечное сплетенье. Стас, почувствовав что-то, обернулся, но поэтесса махнула рукой и крикнула, что все в порядке, просто они ищут «куриного бога».
Потом, продолжила рассказ поэтесса, Стас долго болел и даже взял академку. Он замкнулся и почти ни с кем не общался. И так длилось несколько лет. Наконец друзья стали вытаскивать его в какие-то компании. Очень долго он чувствовал себя чужим среди общего веселья, но постепенно начал оттаивать. Правда, никаких романов, как ни способствовали этому друзья, у Стаса не заводилось, хотя сохли по нему почти все свободные еще к тому времени барышни.
И была среди этих, уже далеко не юных и знающих, чего они хотят, особ, такая Светочка. Поэтесса именно так и выразилась, «такая Светочка», хотя, какая она «такая», было непонятно, да и понимать этого Анна не желала, потому что со всей безысходностью просчитала всю последующую ситуацию. Стас и «такая Светочка» оказались однажды в одной компании, где все Стаса жалели и немного сводничали. Это Анна хорошо понимала. И вот в какой-то момент Стас решил: а почему бы и нет?
Все равно в его жизни все уже было и ждать больше совершенно нечего. (Он так потом и сказал Анне: «Я думал, что со мной все кончено, что никогда ничего больше того, что было, у меня уже не будет».)
Анна шла рядом с поэтессой, не вытирая быстро катящихся горячих слез, чтобы этим жестом не переполошить Стаса, который все время оглядывался. Ведь ей надо было еще дослушать до конца его историю. А кончалась эта история до обидного просто и банально: Светочка предприимчиво и быстро забеременела, и Стас женился на ней.
А, собственно, что могло его удержать от этого? Ведь обеих Анн в его жизни не было. Только одной уже, а другой еще. Правда, сказала поэтесса, жизнь с женой у него как-то сразу не заладилась, и уже через год после рождения сына все знали, что живет он отдельно, у своих родителей, где-то возле метро «Парк культуры». (Господи, возле «Парка культуры»! Значит, могли встретиться раньше, но не встретились!)
Поэтесса давно закончила говорить, но Анна все повторяла про себя: «Бедный мой, бедный, не дождался меня, Господи, что же теперь делать, что же делать-то теперь, Господи…»
Когда они подошли к писательскому дому, где жили Стасов друг и Аннина поэтесса, начало смеркаться. Солнце медленно и полновесно опускалось за горизонт, а море было таким спокойным, что можно было войти в него, не замочив ног.
Мужчины подождали, пока Анна с поэтессой догонят их. И тут Стас увидел совершенно опрокинутое, ослепшее от слез ее лицо. Быстро переведя взгляд с поэтессы на своего друга, он все понял. Те сделали вид, что ничего такого не произошло, хотя Стасов друг за спиной Анны показал своей поэтессе кулак. Но, в конце концов, должна же была Анна когда-то все узнать. Поэтесса же справедливо полагала в свою очередь, что страдания обогащают и возвышают.
Поэтесса со Стасовым другом остались, а они пошли дальше вдоль моря. Они шли молча и довольно быстро, словно спешили оставить позади себя что-то опасное сейчас для них обоих. Стемнело, и море исчезло. Только сбоку слышно было, как вода легко касается прибрежного песка. Много-много беглых поцелуев. Правая щека у Анны начала гореть.
Они вышли на шоссе и сели в автобус. Пока доехали, ужин закончился. Похоже, они были обречены питаться одной любовью. Они зашли в бар в надежде перекусить и выпить вина. Анна так и сказала: «Хочется вина».
В баре, на их счастье, никого из знакомых не оказалось. Стас принес какие-то бутерброды и бутылку «Ахашени». Вино было теплым и вяжущим, и Анна с наслаждением выпила целый стакан. Во рту остался привкус виноградных косточек. Стас сидел напротив и, подперев ладонью щеку, смотрел на нее не отрываясь. А вино только пригубил, тихо попросив:
— Пойдем наверх.
— Подожди. Давай немного побудем здесь, с людьми.
— Как мне помочь тебе?
— Ничего, уже все хорошо. Просто сегодня столько всего случилось. — Анна отпила из почти не тронутого им стакана, и внутри нее наконец что-то разжалось, чья-то невидимая горсть, и душа ее полетела на свободу, готовая ко всему. — Знаешь, — она близко придвинулась к Стасу и увидела, что синие глаза его сделались черными-пречерными, — знаешь, я так люблю тебя, я так люблю твою жизнь, всю, со всем, что в ней было плохого и хорошего, я так люблю, так люблю тебя, что готова сейчас умереть…
— Нет. Ты будешь жить долго и счастливо.
— Но без тебя — никогда, никогда, никогда… — Последние слова она договаривала совсем шепотом, почти одними губами. И слезы опять катились по ее лицу.
Он прижал к ее щеке свою руку. И форма его ладони в точности повторила изгиб ее лица. Словно нашлись два предмета, когда-то бывшие одним. Большим пальцем он вытер собравшиеся в уголках ее губ слезы и сказал осевшим голосом:
— Я больше не могу. Пойдем наверх.
В лифте Анна почувствовала, что усталость, переживания и вино сделали свое дело. Она почти засыпала, привалившись к плечу Стаса.
— Хочешь, я уложу тебя и уйду. Ты еле стоишь на ногах.
Она так испугалась слова «уйду», что схватила его руку и стала целовать ее со словами: «Только не уходи, только не уходи, бога ради!»
Пока Анна извинялась и говорила, что никогда ничего подобного с ней не было, он осторожно раздевал ее и укладывал на постель.
Она опять плакала и просила его не уходить, а он смачивал водой из-под крана руки и остужал ее горящее лицо.
И потом, когда они опять оказались вместе на узкой односпальной кровати, она еще раз подумала о том, как тела их подходят друг другу. Точно тела эти были вылеплены когда-то из одного куска глины или скроены по одному лекалу.
А скоро она перестала о чем-либо думать, потому что почувствовала, как тело ее стало одним сплошным сердцем, в котором пульсировала кровь Стаса.
Потом Анна снова вспоминала рассказ поэтессы, и снова страданье искажало ее лицо, и она закрывала его руками, а Стас отводил и отводил ее руки, и целовал ее лицо до тех пор, пока оно не становилось спокойным, почти безмятежным.
…В ту ночь Анна заснула рядом с ним, на
