Шрифт:
Закладка:
Утром они проснулись одновременно. Анна наскоро оделась и ушла. Они договорились встретиться за завтраком. Вместе им оставалось быть три дня.
Анне казалось, что внутри нее включился счетчик. Что будет потом, Анна не знала, и, знает ли Стас, она тоже не знала. Потом она вспомнила, что приезжает хозяйка квартиры и почти месяц ей придется скитаться по друзьям. Ну, хорошо, даже не по друзьям, а только у Ленки, благо та сейчас держит паузу между предыдущим мужем и назревающим следующим, и в двухкомнатной квартире только она с маленькой Аринкой.
Но то, о чем раньше Анна говорила «всего месяц!», превратилось теперь в «целый месяц?!». Временное бездомье, которое еще неделю назад можно было рассматривать как маленькое приключение, вдруг обернулось настоящим кошмаром: где она будет встречаться со Стасом и что теперь делать? У нее перехватило дыханье от одной только мысли, что она может не видеть его час, два, а тем паче день-другой.
Анна вдруг почувствовала себя оставленной собакой, точнее, весь ужас, который должно испытывать существо, генетически обреченное на одну-единственную пожизненную любовь.
Анна вспомнила, как месяца три назад она вместе с приятельницей Сонькой, отбывающей на Землю обетованную, пристраивала «в хорошие руки» ее собаку, умную и преданную пятилетнюю овчарку Кору.
В тот летний вечер они втроем шли, как на заклание, к Сонькиным знакомым. То есть, как на заклание, шли они с Сонькой, а Кора деликатно и ровно ступала рядом со своей хозяйкой, иногда только поднимая голову и заглядывая ей в глаза, словно спрашивая: «Я все хорошо делаю?»
Всю дорогу, пока они сначала ехали на трамвае, а потом шли пешком через парк («Вот хорошо-то, Корочке будет где гулять», — уговаривала себя Сонька), Анна слушала прерываемые всхлипами рассказы о том, какая это необыкновенная собака, как она Соньку чувствует и начинает вилять хвостом, когда та просто улыбается, даже одними глазами. Может, и правда у новых людей Коре будет лучше, чем в сумасшедшем и безалаберном Сонькином семействе с сыном первоклассником, тайком таскавшим безответную преданную Кору за уши, вечно занятым мужем-физиком и замотанной и экономящей на полноценных прогулках с Корой Сонькой.
Но ничего другого почти с самого своего рождения Кора не знала, а знала только одно: за Соньку и ее семейство она отдаст, если понадобится, жизнь.
И вот они пришли. И милая пожилая пара («очень, ну очень славные люди, мамины друзья, почти родственники») встретила их действительно как родных. Их усадили пить чай, и Сонька, опять хлюпая носом, стала выкладывать из большой спортивной сумки Корины ошейники, поводки, миски и дипломы. А Кора, которая только сейчас начала испытывать неопределенное беспокойство, сидела в коридоре на своей старой, специально принесенной подстилке («чтобы ей спокойней было»), потому что Сонька скомандовала «место!», и смотрела на них сквозь щель неплотно прикрытой двери.
Когда настало время уходить, первой с Корой наклонилась попрощаться Анна, потому что сознавала себя виноватой, сопричастной этому предательству, но Кора вывертывала большую умную голову из ее рук и все норовила посмотреть Соньке в глаза, ища в них приказа, что делать. Потом на корточки перед Корой присела Сонька, что-то говоря с просительно-извинительными интонациями, а Кора, поскуливая и переминаясь передними лапами, слизывала с Сонькиного лица слезы.
И Анна тихо сказала: «Пошли отсюда, а то я тебя стукну». Сонька поднялась, и Кора тоже. Но по команде опять села и только смотрела и смотрела на Соньку, пока та пятилась спиной к двери.
Дома их встретили зареванный сын-первоклассник и вечно занятой муж. Но что были все эти слезы по сравнению с адом неведения, смятения и хаоса, в которые была погружена сейчас душа оставленного ими существа…
…Не чуя под собой ног, Анна слетела в столовую. При входе в общий зал притормозила, отыскала глазами Стаса и перевела дух. Прошла к своему столу, поздоровалась, села. Потом, через два стола, посмотрела на Стаса, словно спрашивая: «Что мне делать?» Народу было полно, а на людях общаться со Стасом или не общаться с ним было для нее одинаковой мукой. Притворяться она не умела, не научилась еще, повода не было, и все, что с ней происходило, предательски читалось у нее на лице, хотя она очень, очень старалась не выдавать себя и Стаса.
Критикесса Евграфова посмотрела на Анну и, допивая свой кофе, не удержалась от комментария:
— А у вас, милочка, в лице сюжет появился.
Ну, ей было виднее. Ведь понимать про всяческие сюжеты было частью ее профессии. Анна не знала, что ответить, улыбнулась и опять посмотрела на Стаса. Тот встал и пошел к выходу. Проходя мимо Анниного стола, улыбнулся критикессе и, коснувшись Анниного плеча, сказал, что будет ждать ее в холле.
— Какое обаяние! Да вам просто повезло, дорогая. Но он, говорят, женат? — Евграфова то ли с сочувствием, то ли со злорадством вздохнула.
— Разве это все уже имеет значение, — не то спросила, не то просто повторила Анна то, что три дня назад сказала на молу, под фонарем, Стасу:
— А вы, милочка, оказывается, стерва, — значительно подняв брови, сказала Евграфова.
— Вы о чем это? — с удивлением спросила Анна, до которой наконец дошло, что она участвует в беседе глухого со слепым.
Она положила вилку на тарелку и посмотрела Евграфовой прямо в глаза. Та внезапно стушевалась и даже порозовела сквозь слой тонального крема, старательно наложенного на морщины.
— Ну, не сердитесь на старую перечницу, не сердитесь, вы такая молодая, у вас еще вся жизнь впереди, — пробормотала Евграфова вроде бы не совсем в тему.
— Нет. Нет, — неожиданно для себя, тихо сказала Анна. — Без него — нет.
Потом у них оставалось два дня, неполных два дня. Послезавтра был отъезд. Они доехали до Пицунды, там сидели в кафе, пили сладкий горячий кофе из маленьких чашечек. Потом они гуляли, спокойно, будто ничего не происходит, будто этот день перетечет в завтрашний, а тот, в свою очередь, в послезавтрашний, и так их наберется целая череда, однообразно-прекрасных, солнечных, переливающихся тропической листвой, томительных, как море, дней. В этом времени и пространстве завтра будет происходить то же, что и вчера, а вчера — то же, что тысячи лет назад и тысячи лет после.
О будущем не было сказано ни слова.
Да и о чем говорить, если все будет только так, как может быть, и все их соображения и предположения не
