«— То, что вы напели тут про стройку века, — все мура. Вы и сами это знаете. Стройка века — это то, что внутри нас. Как писал майор Экзюпери, даже каждый дворник подметает свою часть земного шара.

— Стройка века все же лучше метлы, — сказал парень в майке.

Цыпкин не удостоил его взглядом.

— Стройки всякие нужны, стройки всякие важны, — продекламировал он с нажимом. — Почему бежите, солдаты?

— У человека все должно быть прекрасно… — начал парень в майке.

— Об этом меня уже поставили в известность, — оборвал его Цыпкин. — Теперь сформулируем вопрос иначе. Работают три плотника. Одного спросили: «Что делаешь?» — «Бревно тешу». Второго. «Денежки зарабатываю». А третий сказал: «Город строю». Три сорта людей. Вы, — Цыпкин поднял глаза, — какого сорта?

— Три группы крови, — ответил парень в гимнастерке без погон. — Какая лучше?

— Спорить вы умеете, — кивнул Цыпкин…

— Работать тоже! Сами знаете!

— А мыслить государственно? — вскинулся Цыпкин. — Державно?!

— БАМ важнее для государства, — сказал парень в майке.

— Или для тебя? — сощурился Цыпкин».

Вопрос не риторический. И, в общем-то, нетрадиционный. Во всяком случае, перед героем корчагинского поколения он не возникал. И с этим надо всерьез считаться. Особенно тем писателям, кто привык оглядываться на испытанные образцы, на легендарные фигуры прошлого.

Еще в 1960 году известный советский критик Александр Макаров в статье «Серьезная жизнь» справедливо подчеркивал, что жизнь молодого поколения протекает в иных условиях, чем жизнь его отцов и старших братьев. Критические моменты, которые создавались революцией, коллективизацией, войной, не присущи этой жизни.

Замечание критика в наши дни приобретает еще большую актуальность, поскольку центр борьбы за коммунистические идеалы заметно сместился от сугубо социального, с крутой революционной ломкой общества, к социально-нравственному, когда на смену радикальным изменениям в сфере общественного сознания приходит более кропотливая, ювелирная работа по воспитанию души, окончательному очищению ее от бацилл мещанства и социального эгоизма.

Быть ответственным за все, что тебя окружает, воспитывать в себе и других подлинно нравственное отношение к делу — не здесь ли проходит для молодого героя наших дней, современного Корчагина, линия фронта?

Общая черта героев всех времен, как известно, — страсть к преодолению: вражеской ли силы, предельных ли рубежей, социального неравенства, несправедливости или же собственных недугов. Наше мирное, без войн и революционных катаклизмов время, выдвигает новые задачи. Современные глубинные и общественные процессы ставят героя-комсомольца перед преодолением уже иного рода — преодолением застойности бытия и всего того, что этому опасному явлению сопутствует.

И едва ли такого рода преодоление становится более легким. Я не думаю, что, борясь в родном леспромхозе с «гасиловщиной», воплощающей в себе современную модификацию воинствующего мещанства, комсомольский вожак Женя Столетов из романа В. Липатова «И это все о нем» затрачивает меньшую энергию преодоления, проявляет меньшую социальную активность, нежели, скажем, тот, кто идет нехожеными таежными тропами, возводит гиганты индустрии или воюет в открытом бою с врагами революционных завоеваний.

А разве можно отказать в кипучей общественной активности герою повести А. Черноусова «Практикант» студенту-практиканту Андрюхе Скворцову, который, попав на завод, стремится преодолеть не только застойный ход производственной жизни, но и — прежде всего — инерцию всеобщей безответственности, которая, в конечном счете, приводит к безнравственному отношению к труду?

При этом не суть важно, будут ли решаться возникающие у героев конфликты с помощью каких-то исключительных событий, экстремальных обстоятельств. Тем более что проблемы чести и долга, честности и лжи и т. п. постоянно возникают именно в гуще самой обыденной жизни. И вполне можно согласиться с Милютиным, героем одного из рассказов В. Суглобова, что в «жизни все посложнее и трусость иногда не отличишь от осторожности, подлость от привычки…»

Инструктору райкома комсомола Толику и литсотруднику районной газеты Саше из другого рассказа Суглобова «На ночь глядя» в общем-то нетрудно простить себе то малодушие, какое проявили они при встрече с вооруженным обрезом хулиганом: лично к ним сей тип не приставал, не угрожал, и все в этот вечер закончилось благополучно. «Можно, конечно, оправдаться: не хотелось затевать драку в общественном месте, но это же смешно. Это же просто смешно!» Спасительная ложь для себя не успокаивает молодых людей. Они понимают, что, солгав себе, смалодушничав перед собой, они уже не имеют морального права требовать честности и принципиальности от других. Твоя собственная ложь, как бы мала она ни была, если ты постарался ее не заметить или оправдать, рано или поздно выльется в большую ложь и тогда уже не только перед самим собой.

Мысль эту В. Суглобов проверяет в самых различных ситуациях. И чем мельче предлагаемые обстоятельства, чем легче обойти, перешагнуть их, закрыть на них глаза, тем беспощадней суд совести.

Уже упоминавшийся Милютин из одноименного рассказа, одурев от гладкой, размеренной жизни, начинает мечтать о другой, более трудной, значительной и интересной, где встречаются настоящие преграды и преодоления. Однако и здесь эти мечты по существу — красивая ложь. А когда, в какой-то момент, герой рассказа становится до конца честным перед собой, ему делается понятной истинная причина собственной хандры:

«И все это от безделья, от спокойной жизни по инструкции. Сделал бы он хоть что-нибудь помимо скучных предписаний».

Нравственная ситуация предельно обострена в рассказе В. Суглобова «Персональное дело Олега Егорова». Комсомольское районное бюро пытается найти побудительные причины проступка десятиклассника Олега Егорова, который подговорил шпану обобрать его же соклассников Маслова, Котова и Сорокина. Но оказывается, что здесь не просто хулиганство и даже не мальчишеская месть, хотя поначалу все выглядит именно так (несколько ранее те же одноклассники не пришли на помощь Олегу в аналогичной ситуации).

Автор ставит своеобразный психологический эксперимент: в одной и той же ситуации он проверяет на отношение к долгу, чести, товарищеской взаимовыручке одинаковых по возрасту молодых людей, которые вместе учатся, читают одни и те же книги, воспитываются одними и теми же учителями. И вот парадокс — условия одинаковы, а результаты диаметрально противоположны. Товарищи Олега (а кто из них, наверное, не мечтал о героизме, подвиге) не выдерживают первого же серьезного испытания — предают Егорова в ответственный момент.

Писатель далек от мысли идеализировать и поступок Олега (несомненно, честь тоже надо отстаивать чистыми руками), но самое главное, что заложено в этом пареньке — цельность натуры, неотделимость личного и общественного — читателем, без сомнения, будет принято. С максимализмом Олега Егорова можно сколько угодно спорить, но нельзя не согласиться с его нравственной позицией, которая отчетливо проявляется хотя бы вот в этом диалоге:

«— Скажи, Олег, были