В предрассветном часу природа еще дремлет под покрывалом из белоснежных кристаллов. Ледяное дыхание зимы пронизывает воздух, заставляя даже самые глухие уголки леса оживать под ее властью. Холод лютый, но терпимый и быстро остужает мозг. Я осматриваюсь и различаю на крыльце очертания лавочки. Натянув рукава куртки на перчатки, сметаю с нее горку выпавших за ночь осадков и присаживаюсь на край. Но кусачий мороз не позволяет оставаться без движения дольше чем на несколько минут. Я возвращаюсь в дом за лопатой, зажигаю на крыльце лесничего домика тускло-желтый свет и приступаю к уборке от снега.

— Это что такое?

Я оборачиваюсь на басовитый голос ражего мужчины.

— Пап, с ума сошел выходить на улице в одном свитере? Оденься!

Он растирает глубокие морщинки между бровями, недовольно глядя на меня в упор. Хоть бы разок продрог!

— Ты чего удумала?

Решила вот изгнать дурь из головы, однако вслух проговариваю, стуча зубами, другое:

— Убираюсь.

— Да я слышал. Не знал, что материшься как сапожник.

Я подбираю набежавшие сопли рукавом и обвожу рукой свои старания.

— Ну как?

Папа со вздохом качает головой.

— Не женское это дело, Варя. Отморозишь себе все. Ступай в дом, — тянется за лопатой. — Дальше я сам.

Мы заходим внутрь вместе. Папа набрасывает поверх ночного комплекта одежды дневной, облачается в парку, просовывает ноги в валенки и накидывает на голову капюшон.

— Пап, шапку надень.

Он отмахивается, морща лицо.

— Вспотею я в ней.

Непрошибаемый упрямец уходит огребаться дальше, а я приступаю к ревизии холодильника. Сообразив из скромного набора продуктов сытный завтрак, сервирую стол, разливаю по кружкам брусничный чай, мысленно прикидывая для вылазки в Мурманск список продуктов. Вскоре возвращается отец, разрумяненный холодом до свекольного оттенка, садится за стол и уплетает рисовую кашу на молоке с тарелки за считанные секунды — я только успеваю надломить кусочек черного хлеба и макнуть в шакшуку.

— Добавки? — спрашиваю я.

Он охотно кивает, проговаривая с улыбкой:

— Каша получилась точь-в-точь как у твоей матери.

— Правда? — уголки рта непроизвольно ползут вверх.

— Никогда вкус ее еды не забуду.

— Ксюше тоже нравилась рисовая каша, — возвращаюсь к столу с тарелкой для него, — но вафли были ее фаворитом.

Отцовские плечи стремительно никнут, надвинутые густые брови вновь сходятся на переносице сплошной темной грядой. Тяжесть скорби наполняет его взгляд, придавая лицу изнеможденный вид.

— Мы редко о ней говорим, не так ли? — растягивая рот в печальной улыбке, несмело произношу я.

Папа откашливается в кулак, заталкивает в рот ложку с рисовой кашей, медленно прожевывает и запивает горячим брусничным чаем, при этом не сводя с меня глаз.

— Вы из-за этого с Матвеем поругались?

Я каменею.

— Он звонил тебе?

Получаю в ответ короткий кивок.

— Что ты ему сказал? — неожиданно перехожу на шепот.

— Попросил тебя не беспокоить и набраться терпения.

Уныло сгорбившись, я ставлю локти на край стола и роняю лицо на ладони.

— Что у вас стряслось, дочка?

— Я не хочу об этом говорить, пап. Не сейчас.

— Он тебя обидел? — слышу в его голосе сквозящее со звоном стали напряжение.

Мягко говоря.

— Я буду с ним разводиться.

Папа со свистом вбирает в грудь воздух.

— Накосячил, значит, — процеживает тихо.

Мягко говоря…

— Пусть только попробует сунуться сюда, я его пополам сломаю, — закипая, грозится отец.

— Не сунется, — бормочу я, поднимаясь со стула. Аппетит резко пропадает. — Знает, что в таком случае целехоньким отсюда не уберется, поэтому не прилетит. Не переживай.

— Варь, что он натворил? — папа стискивает в широкой, огрубелой из-за тяжелого труда ладони хрупкую ложку, сгибая ее в обратную сторону.

Изувечил мою веру в любовь. Надругался над памятью нашей дочери. Сделал достаточно, чтобы вмиг к нему все перегорело. Неожиданно превратился в жестокого незнакомца. Это я и оплакиваю.

— Я пока не готова об этом говорить, папа.

Он отпускает хриплый натужный вздох и еле заметно кивает головой.

— Варя, ты справишься?

— Я пережила самую страшную потерю в своей жизни. Меня больше ничего не пугает.

Папа вздрагивает, ужасаясь то ли моей пугающе мирной улыбке, то ли убийственно спокойному тону; или этой комбинации.

Три минус один ничему не ровняется.

Глава 27   Варя

Полтора года назад

«А вы не думали о том, что ваши следующие дети будут автозаменой умершим?».

Какой только грязи не напишут в комментариях. Эти нелюди, сочиняющие подобную чушь, хотя бы на секунду включили мозг, чтобы прикинуть, какую боль причинят своими высказываниями? Осознают, с каким неистребимым страхом в себе живут женщины, осмелившиеся на то, чтобы вести борьбу за жизнь и ее продолжение, а не топиться в горе окончательно? Или некоторые пользователи делают это намерено, дабы вызвать волну бурных споров?

Я запиваю подступившую тошноту горячим какао на сливках и закрываю вкладку с ссылкой на тематический форум, посвященный планированию беременности после трагедии галактического масштаба под названием «Я похоронила своего ребенка».

На этот комментарий я наткнулась случайно, когда искала мысли женщин, столкнувшихся с похожей ситуацией и отчаянно пытающихся подготовиться — морально и физически — к следующей беременности. Теперь же мне хочется пойти в душ и отмыться от этой грязи, каким-то чудом прошедшей алгоритмы сайта и отобразившейся в комментариях.

Было ошибкой заглянуть сюда накануне консультации с гинекологом.

И даже сейчас, когда до назначенной встречи с врачом остается меньше суток, мне хочется все отменить и не рыпаться. Боюсь, что анализы будут плохими. Боюсь, что не справлюсь психологически на последующих этапах планирования. Боюсь, что жестокие слова анонима про автозамену ушедших в иной мир детей отчасти правда, несмотря на яростное и всецелое отрицание с моей стороны. Боюсь копнуть глубже в причины, по которым вновь хочу подержать на руках младенца после долгих часов мучительных родов.

До недавнего времени я не осмеливалась подпускать близко к сердцу мысли о ребенке. Казалось, что я предам Ксюшу, если заменю ее кем-то другим. Но правда в том, что ей не будет замены. Никогда. Ни в одной из ипостасей, в которых наши судьбы переплетутся как матери и дочери. Пока дышу я, она продолжит существовать вместе со мной. В моей памяти, в моих разговорах о ней, в бельгийских вафлях на