Конечно, Елена планировала прожить долгую и по возможности счастливую жизнь, но перед ней прошло слишком много женщин, которые тоже планировали долгую жизнь, а умирали рано. Смерть безжалостна и неразборчива. Эта решительная дама в чёрном всегда является без приглашений и заявляет своё право на небытие.

По большому счёту у Киры кроме неё никого нет – родители старенькие, живут во Владивостоке – им самим нужен уход, который и обеспечивает Елена. А Кира… случись что, останется совершенно одна. Единственная близкая подруга Танька – умерла, приятели – не в счёт, не та степень близости. И вот сейчас – Глеб…

Свои цветы Елена подарила грустной женщине, стоящей у метро под снегом, – было как-то неловко тащить их домой.

– Лен, давай купим новый матрас, – Глеб задумчиво смотрел на летящие за окном снежинки, – а ещё лучше – кровать. Раз уж так случилось, что я тут всё равно сплю, нам нужна кровать побольше. И подлиннее.

Они лежали поверх покрывала, глядя на танцующий за окнами январь.

– Давай, – Елена повернулась к нему, – и кровать, и матрас. Пусть будет всё новое – наше. Только наше. Глеб, я тут подумала, – она замолчала и увидела, как он едва заметно напрягся, – я расскажу Кире, кем ты ей приходишься, обязательно расскажу. Только не прямо сейчас. Пусть доносит хотя бы до тридцати недель, хорошо? А то мало ли что – разволнуется от этой новости. И так у неё не всё гладко. Но я хочу рассказать. И не для того, чтобы сделать её «наследницей престола». О твоей небедности ей как раз знать не нужно. Просто для того, чтобы у неё ещё был кто-то родной, кроме меня.

Он прижал её к себе:

– Я… я люблю тебя.

Слова давались трудно. В последний раз он говорил их на могиле своей жены. И уже не думал, что сможет сказать снова – другой женщине.

У неё перехватило дыхание. Это было так внезапно. Ярко, горячо и больно. Елена давно уже решила, что она – не для любви. Для работы, карьеры, возможно, для дружбы, но не для любви. Она молчала. Она ничего не могла ответить. Сейчас – не могла.

Но он и не ждал ответа. Сейчас не ждал.

Глава 8

Я жду любого звука – мне нужен ориентир. Слышу его голос, который монотонно, будто в трансе, шепчет:

– Мама, мамочка моя, мама, мама… Мама, мамочка моя, мама, мама.

Медленно открываю глаза – он замолчал и смотрит. Холодно, внимательно.

Болит затылок, наверное, я ударилась, когда падала.

Он отходит от кровати. Я зажмуриваюсь, я знаю, что сейчас будет.

– В-володенька, пожалуйста, не надо, пожалуйста… – пытаюсь умолять, но, конечно, без толку.

Укол в вену… и я жду, жду-у-у… Воронка втягивает сознание на дно трясины, я до последнего пытаюсь держаться, но не могу, проваливаюсь в вязкую топь.

Через безвременье я чувствую себя лежащей на кровати и боюсь открывать глаза. Сознание возвращается лохмотьями. Тишина. Запахи. Резкие запахи человечьей мочи и экскрементов. Это воняю я? Мысль блуждает по спутанному сознанию, проваливается в густую черноту и возвращается снова.

Язык во рту шершавый, горло пересохло.

– Х-хр… п-пить…

Разлепляю правый глаз – серая расплывчатость складывается в балки, и я узнаю потолок моей тюрьмы. В комнате чуть светлее сумерек – вдобавок к ночникам, горящим по периметру, горят два торшера. Моргаю.

Пытаюсь шевелить пальцами ног – затекли, пробую согнуть в колене – не могу, щиколотка дёргается и отскакивает – кандалы пристёгнуты к кровати. Ощущаю тёплый металл на запястьях – наручники. Шевелю потрескавшимися губами:

– Пи-ить…

Во рту горько, пытаюсь сглотнуть слюну. Снова чувствую вонь.

Медленно поворачиваю голову – рядом ещё кровать. Такая же, как моя, – больничная койка с бортами, не та, на которой я спала раньше.

Она лежит с закрытыми глазами, русые волосы спутались и разметались. Бледные, почти белые щёки, заострившийся нос. Руки и ноги прикованы к бортам, как и мои.

Идиотка! Наверное, мы лежим так несколько дней. От неё тоже воняет.

Сейчас главное – удержать ускользающее сознание. Вспомнить, что было, и построить хоть какой-нибудь мостик в будущее.

Я шевелю губами, пытаясь глотать, пытаюсь поднимать и опускать плечи, чтобы хоть как-то размять затёкшее тело – и не думать о запахе. Хотя не думать о нём невозможно – вонь проникает через кожу, через сухие глаза и грязные волосы. Поднимается из нутра спазмами тошноты.

– С-сыночек, п-пожалуйста, – пытаюсь найти глазами камеру.

Голос надтреснутый и хриплый, словно сипит проржавевший кран без воды. Конечно, он смотрит, я знаю, что смотрит.

Всё будет хорошо, всё будет хорошо, хо-ро-шо. Это не первая моя выходка. Он отойдёт, оттает.

– С-сыночек…

Тишина.

– Спасибо, что полечил меня, у меня был приступ. Мне уже лучше, намного лучше. И я так соскучилась по тебе. Прости меня, милый, прости-прости, ты ведь знаешь, что я не хотела ничего плохого. Это не я, это болезнь.

Я смотрю на Машу и несказанно злюсь на эту девку. Если бы не она, всё бы уже закончилось. Так ей и надо, твари, пусть побывает в моей шкуре!

– Сыночек, милый, прости меня. – Я снова принимаюсь умолять, надеясь, что в конце концов он дрогнет.

Тишина.

Меня охватывает паника. А вдруг его там нет? И он не слышит?

А вдруг с ним что-то случилось? Мы лежим тут несколько дней, это очевидно, и никто к нам не приходил.

Я снова смотрю на Машу – тело неподвижно, землисто-бледный цвет лица, приоткрытый рот. Она ДЫШИТ?

Где он? Почему его нет? Он никогда не оставлял меня раньше так надолго. Может быть, с ним что-то случилось? Попал в аварию? Заболел? Или решил приковать нас и оставить тут умирать?

Дрожь возникает где-то в солнечном сплетении и упругой адреналиновой волной растекается по всему телу. Я дёргаю ногами – так, что, кажется, трещит косточка на лодыжке. Прикусываю губу. Нет, так не пойдёт.

– Сыночек, сжалься, – молю я, надеясь, что он всё-таки меня слышит, – прости-прости-прости.

Умереть здесь? Высохнуть от голода в луже собственных испражнений, в подвале богом забытого дома, где-то в лесах под Петербургом? Дорогой Господь, тебе не кажется, что это слишком?

Я пытаюсь сесть – получается не с первого раза. Голова кружится. Наручники скользят по кроватному креплению. Оглядываюсь – моя комната, в которой, кроме нас, никого нет.

Не могу понять, на соседней койке живой человек или уже тело.

В глазах рябит, жажда сушит рот. Я вглядываюсь в Машу и хочу различить – поднимается её грудь или нет, и не могу. Мне