Было бы неверно оставить без внимания еще одну особенность шахт Сирен Амая.

Они нашпигованы так называемыми „зубами акулы“ – лавовыми сталагмитами, похожими на черные зубы морского хищника. Загадка „зубов акулы“ заключается в их природе. Потому что материалу для их формирования попросту неоткуда взяться в вертикальных шахтах. Проще говоря, ничто сверху не капало.

Это позволяет сделать вывод, что столетия назад, когда тектоническая пляска наконец-то стихла, в новообразованных шахтах все еще находилась лава. И, вероятно, ветер уже тогда выводил свои тревожные трели, дуя снизу вверх и формируя таким образом сталагмиты, подавая им материал, столь необходимый для роста.

Однако застывшая карбонатная лава, входящая в состав коренной породы острова, наиболее уязвима при воздействии воды. Признаки разрушения наблюдаются уже сейчас. Так что не исключено, что через каких-то тридцать-сорок лет самые жуткие природные сирены мира навсегда смолкнут».

(продолжение на стр. 10)

23. Марьятта бежит

Корни и кустарники пытались остановить ее, но она, разжав губы, будто овца, торопливо ковыляла вперед.

Лживые слова Антеро о кротости Амая привели Марьятту в ужас. И пока она гадала, что позабыли на острове чужаки, ее ноги сами понесли ее прочь.

Как правило, в общине не контролировалось чье-либо перемещение. В том не было нужды. Каждый и так прекрасно знал, где ему надлежало находиться в тот или иной момент. Более того, община с легкостью вычисляла тех, у кого в голове возникали «плохие мысли». Ересь, если угодно. А ересь, как известно, имела свой прогорклый душок. И община чуяла его.

– Камни, камни, камни! – затараторила Марьятта, боясь, что Красный Амай прочитает ее мысли. – Ка-амни! Ка… мни!..

Сам факт того, что она, будучи экотаоном, не отправилась за углем вместе с угольной командой, говорил о многом. Например, о том, что у нее в голове что-то не в порядке. Поэтому Марьятта бросилась бежать, едва последние домики общины оказались у нее за спиной.

Когда она осознала, что́ на самом деле замыслила, ее бросило в жар. Изнуренное работой тело отозвалось немым стоном и по-своему всплакнуло. На чистой сорочке в области груди проступили два кровавых пятна.

Марьятте вспомнилась Аннели, экотаон с самым нежным и ранимым лицом.

Аннели не говорила об этом, но Дети Амая знали, что она несчастна, что она не сумела смириться. Знала об этом и Марьятта – чувствовала разумом. А потом Аннели допустила ошибку, стоившую ей жизни. Она отправилась в северо-западную часть острова, чтобы там, в гроте, разжиться моторной лодкой. И у нее получилось бы угнать одну из них, умей она управляться с этими штуковинами.

Мужчины умели. Но экотаон без имени к таковым не относился.

Марьятта тоже не разбиралась в лодках, как и другие женщины общины. В ее понимании моторные лодки были и оставались холодными морскими зверьми, как и стальные птицы Саргула, с помощью которых облачный демон выслеживал потомство Красного Амая. Но ей верилось, что если она вознесет хвалу Саргулу, то лодка не будет капризничать и заведется.

Эта ересь была настолько головокружительной, что у Марьятты захватило дух.

– Камни! – протяжно взвыла она.

На остров можно было попасть с трех сторон. Через грот, представлявший собой скрытую лодочную станцию общины. Через Обугленные Скалы, узкое и неудобное местечко, получившее свое название из-за камней, остававшихся черными даже под прямыми солнечными лучами. И, наконец, через песчаную отмель.

Марьятта справедливо полагала, что чужакам доступны только два последних варианта, потому как ни один из них не был благословлен Красным Амаем, чтобы знать о гроте.

И сейчас она полубежала-полуковыляла по тайге, выискивая пришельцев. Но не для того, чтобы предупредить их о том, что Амай переломает им кости и выпьет их души. Марьятта планировала украсть то, на чем они приплыли.

И пусть молитва Саргулу будет самой большой и самой сложной в ее жизни, Марьятта произнесет ее.

24. Дети Амая

1

Это место при всем желании нельзя было назвать нормальным. Среди высоченных сосен раскинулось настоящее лесное селение. Мирно стояли деревянные домики с двускатными крышами и печными трубами. На крышах – дранка, покрытая по-апрельски зеленой дерниной. В окошках – настоящие стекла, а не рыбьи пленочные мешки, хотя ларька со скучающим стекольщиком нигде не наблюдалось. По улочкам, выстланным хвоей, прохаживались лохматые курицы. Где-то блеяли овцы. И запахи были как в любом другом захолустье: разваренных овощей и дерьма животных.

Во всем остальном селение напоминало опиумную галлюцинацию. Кругом были невозможно уродливые люди. Тут и там взгляд утыкался в генетические мутации. Маленькие и чересчур большие черепа. Доверчивые взгляды слабоумных. Увеличенные челюстные кости. Карликовость. На селении словно лежало проклятие.

Прошел мужчина, волочивший по земле лопату, перепачканную в угольной пыли. Из мешанины серых и седых волос на его голове торчали кератиновые наросты. Хотя точнее было бы назвать их рогами. Безносая женщина со скучающим лицом несла отрубленную куриную голову.

Все люди имели четкое разделение в одежде. Мужчины расхаживали преимущественно в пиджаках, бесформенных светлых штанах и кепках-шестиклинках, а женщины – в белых рубахах и черных коротких сарафанах, обшитых красной тканью по краям. Одежда была порядком помятой, хоть и чистой. Дети в этом плане не отставали от взрослых.

Держались все без лишней живости. Группа с материка наблюдала за неторопливой жизнью чудовищ в немом изумлении.

Первым молчание нарушил Назар.

– Кто-нибудь объяснит мне, почему на нас не обращают внимания? – спросил он встревоженно.

Харинов поставил саквояж между ног, давая нывшим рукам отдых. С оханьем распрямился.

– Зато у них нет собак, Назар, – заметил он.

– У них могут быть те здоровенные зайцы. Только дрессированные, готовые убить за морковку.

Патологоанатом хохотнул и прикрыл рукой рот. К счастью, это никак не отразилось на вязком ритме жизни селения.

Не то чтобы Харинов не имел понятия о приличиях, говоривших как минимум о том, что негоже смеяться в присутствии калек, особенно если смех могут отнести на счет этих бедолаг. Просто нутро у всех одинаковое, а смех, как известно, продлевает жизнь. И где, как не в морге, пытаться продлить таким образом собственные года? Словом, Харинов был тем человеком, который сумел бы рассмеяться и на похоронах собственной матери. Впрочем, три года назад он именно так и поступил.

Симо молчал, хотя и ему нашлось бы что сказать. Он стоял справа от этих болтунов, оперуполномоченного и патологоанатома, и усиленно соображал. «Господи, и я действительно по количеству пар сапог определил численность подозреваемых? Да