переживаю, что разозлила его. – А его твидовые костюмы? Гламурная жена. Это…

– Осторожно, – замечает Уилл. – Ты говоришь о моей маме.

– Черт! – На этот раз мое лицо вспыхивает так, что можно обжечься. – Черт! Прости меня. Это было так грубо… Я не знала, что они твои родители. Боже, я всегда… у всех здесь одинаковые фамилии и…

Он кладет теплую руку мне на плечо, и когда я решаюсь посмотреть на него, то снова вижу улыбку.

– Не паникуй, Мэгги. Ей, наверное, очень понравилось бы определение «гламурная».

Уилл смеется, когда я зажмуриваю глаза.

– Так ты там жил?

– Да. А, дьявол! – говорит он, когда из массивной парадной двери появляется чья-то фигура. – Нам лучше убраться отсюда, пока нас не засекли, иначе нам не спастись.

Мы поднимаемся на невысокий холм, который идет параллельно побережью и которому – каким бы пологим он ни был, – кажется, никогда не суждено исчезнуть окончательно. Мое похмелье начинает вновь заявлять о себе горячим ознобом и пульсирующей головной болью. Пока мы не достигаем вершины.

– Вот, – говорит Уилл. – Это мое неизменное «ух ты!».

У подножия холма раскинулся огромный зеленый луг, простирающийся до самого горизонта. Он великолепен, украшен серебристыми озерцами, золотым зимним вереском и валунами, которые сплошь покрыты мхом и оранжевым лишайником.

От этого в моей груди раскрывается что-то зыбкое и хрупкое; чувство тоски, которое, как я полагаю, сродни благоговению или удивлению. Это необычайно красивое место, полное света и цвета, так противоречащее холодному запустению этих внутренних болот и теснин. Это какое-то детское чувство – трепет, непонятный, но безопасный, восторг перед Рождеством, Хэллоуином, перед историей о призраках, которую рассказывают шепотом, лежа в теплой постели. Я чувствую, как на глаза наворачиваются непрошеные слезы, и смаргиваю их.

– Это действительно чудесно, – с трудом выговариваю я.

Когда Уилл берет меня за руку, ощущение удара током усиливается.

– Это махир. Дюнные пастбища, их основа образована песком и ракушками, принесенными с пляжа. Через несколько недель они станут еще прекраснее. Вся местность превратится в ковер из полевых цветов.

Я отпускаю его руку и самозабвенно смеюсь.

– Это определенно куда волшебнее, чем чертов аэропорт Глазго.

Когда мы пересекаем луг и добираемся до ближайшего обрыва, я снова слышу море. Вся внутренняя сторона откоса испещрена норами – одни размером с кулак, другие с обеденную тарелку; одни мелкие, другие достаточно глубокие, чтобы выглядеть непроницаемо черными. И везде – абсолютно везде – прыгают маленькие бурые кролики.

– В дюнах удобно рыть норки. Хотя я считаю, что это место – кроличий эквивалент Мекки. – Уилл улыбается. – Или Магалуфа[19].

Откос крутой, и ближе к вершине ветер начинает завывать над моей головой, треплет волосы и заставляет глаза слезиться. Уилл помогает мне преодолеть последние несколько шагов вверх, и я продолжаю держать его за руку – хотя в этом больше нет необходимости, – глядя вниз на еще один пустынный пляж с чистым белым песком и прозрачной бирюзовой водой, на Атлантику, простирающуюся до самого горизонта.

– Большой пляж. – Уилл проводит большим пальцем по тыльной стороне моей кисти достаточно мягко, чтобы заставить меня отпустить его руку. – Сюда никто не приходит, потому что это слишком далеко к западу. Плавать здесь гораздо опаснее из-за течений и приливов, но мне нравится. Сюда. Здесь удобный спуск.

Песчаные дюны такие же глубокие и сыпучие, как и на Лонг-Страйд, и к тому времени, когда мы достигаем полосы твердого песка у берега, я уже вымотана и вся покрыта по́том. Поодаль большие волны с грохотом разбиваются о берег и вкатываются на пляж, ветер вздымает над ними венцы брызг и белой пены.

– Две тысячи миль до Ньюфаундленда – абсолютно ничего, кроме океана, нет даже острова-спутника. – Уилл отворачивается от горизонта и протягивает руку, чтобы пригладить мои совершенно растрепанные волосы. – Становится немного ветрено.

Я отступаю назад, притворяясь, будто не вижу, как мерцают его глаза. Потому что я не могу этого сделать: не могу позволить себе чувствовать это вожделение и, что еще хуже, симпатию. Я выздоравливаю. На этот раз я не могу – не буду – полагаться на кого-то еще, пока не научусь полагаться на себя.

– Итак, – говорю я, направляясь вдоль длинной береговой линии. – Как получилось, что ты переехал сюда?

Уилл позволяет мне идти самой, легко шагая рядом со мной.

– Когда я был совсем маленьким, мы жили в Кенилуорте после того, как мой отец сбежал. Мама познакомилась с Юэном в Глазго во время отпуска и сразу определила, что он человек с достатком. А когда Юэн сказал ей, что он родовитый человек и вдовец, видимо, на этом все и порешилось. – Он смеется над моим выражением лица. – Что? Она очень предприимчива, моя мама. Через несколько лет после их свадьбы меня отправили в школу-интернат вместе со сводным братом Иэном – я ненавидел это место хуже, чем Николас Никльби[20]. Первая жена Юэна умерла, рожая Иэна. Он до чертиков ненавидел меня и мою сестру Хизер. И маму тоже. До сих пор ненавидит.

– Где они сейчас?

– Хизер в Эдинбурге. Она никогда не хотела здесь обосноваться – ей не хватало острых ощущений. Или мужчин. А Иэн в Лондоне. Финансовый воротила. Он никогда не хотел владеть поместьем или тем, что от него осталось, и свалил отсюда при первой же возможности.

– А ты этого не сделал?

Уилл сует руки в карманы и смотрит на море.

– Я пытался. Поступил в Стратклайдский университет, изучал инженерное дело. У меня была идея уехать в Лондон, жить вместе с родным отцом в Бэлеме. Но… – Он фыркает, смотрит вниз – на песок и свои ноги. – Мы продержались около месяца. И я вернулся.

Вопреки здравому смыслу, я протягиваю руку и сжимаю его ладонь.

– У меня тоже дерьмовый отец.

Уилл улыбается, но впервые это выглядит натянуто.

– Наверное, все равно ничего бы не вышло. Куда бы я ни поехал… Что-то такое есть в этом месте, оно просто запало мне в душу и осталось там, я так понимаю.

– Ты не хочешь когда-нибудь уехать отсюда?

Он бросает на меня косой взгляд, приподнимает бровь и ухмыляется.

– Это приглашение?

– Нет, – отвечаю я слишком быстро, как полная идиотка.

– А я бы согласился, – говорит Уилл в конце концов, медленно пожимая плечами. – Ради подходящего человека.

Когда я благоразумно умолкаю, он отводит взгляд и начинает снимать ботинки и расстегивать джинсы.

– Хочешь поплавать?

– Что? – Я изо всех сил стараюсь не смотреть на то, как Уилл в считаные секунды раздевается до нижнего белья, но не смотреть на это невозможно. Плечи