Внутри я тоже схожу с ума. Я почти уверена, что справилась с ролью мальчика на льду, но достаточно сложно сохранять низкий голос и широкие плечи, когда игры заканчиваются. И теперь, когда мое сердце бешено колотится каждый раз, когда Хейден смотрит на меня, как мне продолжать в том же духе?

Я смотрю на Хейдена. Он был в хорошем настроении, когда мы сели в самолет; мы проводили время за просмотром плохих рождественских фильмов и заказом нездоровой пищи у стюардессы. Но сейчас он сидит в арендованной машине, сгорбившись, взгляд устремлен в окно.

Я хочу наклониться к нему, взять его руку в свою, сказать ему, что все будет хорошо. Но все, что я могу сделать, это смотреть прямо перед собой и слушать, как Кевин болтает о каждом члене их большой семьи.

Снаружи только белое. Белые равнины, белое небо; даже воздух кажется белым. Голос Кевина низкий, но мягкий, и мои глаза тяжелеют.

Когда я просыпаюсь, солнце село, и уличные фонари посыпают снег золотыми ореолами.

— Мы прошли 90 % пути, — говорит Кевин.

Хейден больше не смотрит в окно. Он смотрит прямо перед собой, его кулаки напряжены.

Через десять минут мы подъезжаем к дому, усыпанному разноцветными рождественскими огнями.

— Похоже, мы попали на один из тех фильмов, которые смотрели в самолете, — шучу я, толкая Хейдена под локоть.

Он не отвечает.

Кевин глушит машину, и поток канадцев в свитерах выходит из дома. Кевин и Элеонора выпрыгивают, крепко обнимая их. Хейден медленно выходит из машины и хватает багаж сзади.

Я иду за ним, наблюдая, как мои ноги утопают в вязком снегу всю дорогу.

— Т-ты в порядке?

Он кивает, глядя на дом.

— Да… это просто… странно.

Хейден рассказал мне, что после смерти его родителей его тетя и дядя купили дом и переехали в него. Все говорили, что лучше оставить дом семье. У меня перехватывает горло, когда я смотрю на лицо Хейдена, бледное и напряженное. Как странно, должно быть, вернуться домой, но это вовсе не твой дом.

Мы тащим все в дом. Внутри тепло; не идеально выставленная температура вроде теплой, а какой-то душной с людьми. Его дядя сразу же приветствует нас и, к счастью, берет наши шапки и пальто.

Затем он ведет нас через дом. Все сделано из дерева, с большими бревенчатыми стенами и мягким теплым светом. Со всеми рождественскими украшениями он излучает атмосферу мастерской Санты. Мы идем в гостиную, и в углу стоит самая большая рождественская елка, которую я когда-либо видела. Есть мешанина украшений, от самодельных до глупых Санта-Клаусов, играющих в хоккей. С нетерпением я вдыхаю этот аромат настоящего дерева. В камине, окруженном людьми, потрескивают дрова.

Они все вскакивают и начинают говорить одновременно, подбегая к Кевину, Элеоноре и Хейдену. Я встречаюсь с тетей и дядей моего товарища по команде, их двумя девочками, группой двоюродных братьев, семьей Элеоноры, каким-то стариком по имени дядя Элди (который даже не настоящий дядя), старым хоккейным тренером, пастором и еще детьми младше двух лет.

Я оглядываюсь в поисках Хейдена, но его нигде не видно. Затем я мельком вижу, как он поднимается по лестнице.

— Хейден, милый! — Зовёт его тетя Джинджер.

— Ты в последней комнате справа! Если хочешь, там есть несколько ящиков, которые можно разобрать.

Хейден не отвечает.

Он машинально поворачивается и взбегает по лестнице.

Почему Хейден убегал от этого? Это странно. Я была слишком молода, чтобы волноваться о том, что мама перестала уходить в отпуск, как только папа ушел. Ксандер и я просто тусовались, готовили еду, дарили глупые подарки. Я не понимала, чего мне не хватало.

Но поскольку Хейден решил превратиться в эмо-подростка, я думаю, что я должна тащить наши сумки вверх по восьмимиллионной лестнице в комнату.

Мои легкие чувствуют, что они вот-вот схлопнутся к тому времени, как я это сделаю. Здесь я подумала, что получу небольшой отпуск от тренировок. Когда я, наконец, добираюсь до последней комнаты справа, я слегка стучу в дверь и прокрадываюсь внутрь.

Хейден садится на кровать. Перед ним большая картонная коробка, на которой нацарапано его имя.

— Привет, — мягко говорю я и иду в комнату.

Я замечаю, что он держит в руках пару коньков. Интересно, не прервала ли я какой-то личный момент размышлений. Я плохо разбираюсь в таких вещах. Я делаю несколько шагов назад.

— Я вернусь позже.

Он смотрит на меня.

— Хм? Нет все нормально. Я просто просматривал этот хлам.

Дерьмо.

Я неохотно сажусь рядом с ним. Коньки в его руках выглядят старыми и изношенными, и очень маленькими.

— Понятия не имею, зачем они их сохранили, — бормочет он и отбрасывает их в сторону. Он плюхается на кровать, вздыхая.

— Это была твоя комната? — Спрашиваю я.

Он качает головой.

— Нет, я думаю, девочки теперь пользуются моей старой комнатой. Это была кладовая моей мамы. Это началось как место для ее скрапбукинга, но мы как бы переняли его… заполнили его хоккейной экипировкой, майками, трофеями.

Я улыбаюсь и оглядываюсь. Сейчас здесь голо.

— Да, наш дом тоже был довольно захламлен. Хоккей занимает много места.

— Расскажи мне об этом. — Он вздыхает и слегка поворачивает голову ко мне. Каштановый локон падает ему на лицо, и мне приходится сопротивляться желанию откинуть его назад.

— Никогда не думал, что вернусь сюда.

— Как давно это было? — Спрашиваю я.

Он сглатывает, а затем садится, руки падают на ноги.

— Кевина официально задрафтовали в НХЛ через неделю после их смерти. — Его голос прерывается.

— Он позаботился обо всем. Я помню, как он спросил, не хочу ли я остаться здесь, жить с Дагом и Джинджер, пока не закончу среднюю школу. Но я этого не сделал. Наша семья всегда была дружна — нас было всего четверо. Я знал, что он хотел, чтобы я пошел с ним, так же сильно, как я не хотел быть здесь. Он во всем разобрался сам. Поменял школу, поменял команду. В ту минуту, когда похороны закончились, мы сели в самолет до Чикаго, и единственное, о чем я мог думать, когда сходил с этого самолета, это то, что я больше никогда не хочу сюда возвращаться.

Он выглядит таким разбитым, таким хрупким. Я хочу взять его за руку, дать ему понять, что я здесь ради него. Но я не могу. Я положила руку ему на плечо. У