Как это бывает с ним, когда он шёл не спеша, то выставлял себя на показ и любовался собой, будто ни на миг не упускал из виду, что это он — хозяин этого мощного тела и лица, полного жизненной силы и мужественности, а ещё этой элегантной одежды, приносящей удачу, и кроме того, трости из слоновой кости, с которой он не расставался ни зимой, ни летом, и высокой феской, склонившейся вправо, так что она почти касалась бровей. Он привык при ходьбе поднимать вверх не голову, а глаза, с любопытством выведывая, что скрывается в окнах. Не успел он пуститься в путь, как тут же почувствовал, что в конце его ждёт головокружение из-за чрезмерной работы глаз, так как его увлечённое рассматривание женщин, встречавшихся по дороге, было самой что ни на есть неизлечимой болезнью. Она рассматривал тех женщин, что приближались к нему, и смотрел на зад экономок. Тревога и возбуждение не покидали его, так что он забывал даже себя самого, и больше уже не мог благоразумно скрывать то, что было у него на уме. Со временем это начали замечать и Хусейн-парикмахер, и Хадж Дервиш-продавец бобов, и Аль-Фули-молочник, и Байуми-продавец щербетов, и Абу Сари-владелец лавки жареных закусок, и все остальные. Среди них были и те, кто относился к этому шутливо, и те, кто воспринимал критически, и если бы не соседство и положение его отца, господина Ахмада Абд Аль-Джавада, то они не стали бы закрывать на это глаза и проявлять снисходительность.

Его жизненная сила граничила с резкостью и мощью, что полностью брали над ним верх, не оставляя ему времени отдохнуть от этого возбуждения. Он всегда ощущал, как их языки возбуждают в нём страсть, а эмоции, словно злые духи, оседлали его и понукают им как хотят, хотя на самом деле никакой злой дух не мог напугать его или, тем более, докучать ему. Он не хотел избавляться от этого чувства, но может быть, он слишком многого хотел от него? Его злой дух быстро исчезал, и превращался в нежного ангела, стоило ему подойти к лавке отца. Там же он опускал очи долу и останавливался, облачившись в одеяния скромности и вежливости, и ускорял шаги, уже ни на что не обращая внимания.

Когда он проходил мимо двери в лавку, свернул внутрь и увидел огромную толпу народа. Он заметил отца: тот сидел за своим письменным столом, почтительно наклонившись и поднеся руку к голове. Каждого, кто проходил мимо, он приветствовал улыбкой, и тот вновь шёл своей дорогой, радуясь этой улыбке, словно ему достался редкостный дар. На самом же деле привычная суровость отца, которая нападала на него временами, ощутимо изменилась с тех пор, как его сын поступил на государственную службу, и во взгляде его уже не было никакой строгости, пусть даже сдобренной проницательностью. А вот сына-служащего не покидал прежний страх, что наполнял его сердце, ещё когда он учился. Он не мог расстаться с таким чувством, что его отцом является кто-то другой. То чувство постепенно ослабевало в его присутствии. И несмотря на всю его грузность, он был как будто воробушек, которого бросает в дрожь, когда его закидывают камешками. И хоть он уже порядком удалился от отцовской лавки на такое расстояние, где тот больше не мог его заметить, и к нему вновь вернулось его самодовольство, глаза снова стали беспрерывно скользить то в сторону дам из высшего общества, то в сторону торговок апельсинами. Злой дух, сидевший в нём, питал интерес ко всему женскому полу, согласный как на знатных, так и на простолюдинок — таких, как к примеру, торговок апельсинами, хоть из-за грязи и пыли их невозможно было отличить от земли, на которой они сидели, — иногда и среди них попадались миловидные, с полной грудью или глазами, подведёнными сурьмой. А что он ещё хотел, помимо этого?!

Затем он направился в ювелирную лавку, а оттуда — в Аль-Гурийю[23], и свернул в кофейню господина Али на углу улицы Ас-Санадикийя[24]. Кофейня та была чем-то вроде средней по размеру лавки, двери которой выходили на Ас-Санадикийю, а зарешёченные окна — на Аль-Гурийю. По углам её стояли в ряд диваны. Он занял своё излюбленное место на диване прямо под окном — он облюбовал его несколько недель назад, — и заказал себе чаю. Место это позволяло ему легко, не вызывая никаких подозрений, устремить взгляд в окно, а оттуда уже, когда только вздумается, на маленькое окошко в доме, что находилось на другой стороне улицы, ибо оно было единственным среди всех окон, что было неплотно закрыто, так что оставалась щель. Да и не удивительно! Окно это принадлежало дому Зубайды-певицы. Однако предметом его желаний была не певица: без такого предварительного этапа ему просто было бы непристойно так долго и терпеливо ждать. Он принялся поджидать, пока наконец появится Зануба-лютнистка, воспитанница певицы, восходящая звезда.

То был момент, когда его только назначили государственным служащим, и всё было наполнено воспоминаниями о долгой принудительной экономии на всём, от которой он страдал, опасаясь грозного отца. Мысли понеслись в его голове, словно водопад, скатываясь в пропасти квартала Аль-Узбакийа[25]. И хоть ему и приходилось терпеть наплыв английских солдат после того, как маховик войны забросил их в Каир, потом появились австралийцы, и он вынужден был бросить увлечение музыкальными салонами, спасаясь от их зверств. Он не знал, что ему делать, и бродил по улочкам своего квартала, словно безумец, и максимум, чем он желал насладиться, были те самые заветные торговки апельсинами или цыганки, из тех, что гадают по ладони, пока однажды не увидел Занубу, и не пошёл за ней, совершенно ошеломлённый, до самого её дома. Затем раз за разом стал появляться у неё на пути, почти никогда не удостоившись от неё и взгляда. Она была женщиной, а все женщины были для него предметом желания, и к тому же она обладала миловидностью и смущала его. Это была не любовь, а та слепая, понятная страсть, у которой, как известно, есть множество оттенков.

Он устремил взор на решётки окна и, прихлёбывая чай, стал ждать с нетерпением и тревогой, заставивших его забыть даже о самом себе. Он глотнул чая, не обращал внимания на то, что тот был очень горячим, и запыхтел от боли, поставив стакан обратно на жёлтый поднос, украдкой взглянув на других посетителей кафе,