Сделав это, мы пустились при попутном ветре к норвежским берегам. Мы остались, для управления рулем и парусами, всего сам-пять. Англичане, проснувшись, начали всеми силами ломиться из каюты, мы стращали их криком и показывали в угрозу оружие; уходившись и отощав, они стали просить воды и пищи, которую мы им подавали с осторожностью. Долго они, как видится, все еще надеялись выломиться из-под запоров и одолеть нас силой и, даже нашедши в каюте старое долото, сняли его с черенка и как-то ухитрились из трубки его выстрелить. Мы на это стали грозить им ихними же ружьями, которые они по неосторожности оставили при своем часовом, наверху. Наконец мы выморили их голодом и жаждой, и они покорились. Тогда мы затеяли мену: за бутылку воды они передавали нам по две и по три бутылки вина и рому, который остался внизу и был заколочен вместе с пленниками.

В такой нужде и тревоге, а отчасти и в страхе, чтобы семеро пленников наших не вырвались, тогда как у нас почти ничего не было для защиты, да и на штурмана и юнгу не было надежды в помощи, — в такой тревоге достигли мы, наконец, датских берегов, пришедши к приморскому городку Вардгузу. Я съехал на берег, явился к коменданту и рассказал дело наше; здесь я таки мог объясниться, потому что в походах своих по мурманскому берегу наметался в норвежском языке, а он датскому близок.

Комендант прислал со мною на судно унтера и десяток солдат; при них я отпер дверь в каютную. Вышел наперед офицер и отдал мне шпагу свою, кортик и кинжал, а также английский флаг, взятый им с собою для подъема, в случае нужды, на нашем судне. Затем вышли поодиночке и матросы, и всех их датская военная команда приняла и увезла в город. Комендант выдал мне свидетельство в получении от меня пленников; а я, простояв за противными ветрами еще дня четыре, снялся с якоря и благополучно пришел в Колу».

Это показание, подписанное также боцманом Иваном Васильевым и матросами Петром Петуновым, Федором Пахомовым и Михайлом Сусловым, подал Герасимов Кольскому городничему, представив свидетельство об отдаче семи пленников своих, и просил позволения выгрузить рожь, которая от большой воды в трюме подмокла.

Государь пожаловал мещанину Герасимову солдатский Георгиевский крест за смелость, решимость и храбрость его. Флаг и шпага английского офицера, отобранные вначале у Герасимова, были ему опять выданы начальством — для хранения на память этого подвига у себя и у потомков своих; кортик же хранится и теперь в артиллерийском арсенале архангельского порта.

НАВАРИНСКАЯ БИТВА

Лет шесть уже боролись греки с турками и хотя были гораздо слабее, но все еще держались. Турки принялись душить и резать их, где могли одолеть, поголовно. Государи русский, английский и французский условились кончить дело это и потому, приказав посланникам своим переговариваться в Царьграде, в то же время выслали по эскадре в Средиземное море, к греческим берегам, чтобы понудить турецкого адмирала к перемирию с греками, до окончания переговоров.

Турецкий адмирал, Ибрагим-паша, стоял в это время с флотом в наваринской гавани; ему объявили требование трех союзных держав, и он дал слово остаться в гавани и выждать повелений султана. Чрез несколько дней, он, видно, одумался и вышел было со всем флотом в море. Но английский адмирал принудил его воротиться, войти опять в наваринскую гавань и стоять там, как обещано было, на якоре. Неохотно покорился этому Ибрагим-паша, но, не решаясь противиться, думал объехать нас на кривых: в досаде, что его заставили воротиться, он высадил в Наварине[13] войско на берег и пошел сам с ним опустошать греческую землю, грабить, жечь и резать. А надо сказать, что город, крепость и гавань Наварина были уже до этого в руках у турок, а вся земля вокруг населена греками. Вот Ибрагим-паша и думал: пусть же караулят меня с моря, а я тем часом позабавлюсь на берегу.

Между тем подоспели и французская и наша эскадры: наша — под начальством контр-адмирала графа Гейдена. Три эскадры соединились, и главное начальство принял английский адмирал Кодрингтон, как старший в чине.

Узнав, что Ибрагим-паша опять отступил от слова своего и бесчинствует с войсками на берегу, главнокомандующий, в полдень 8 октября 1827 года, дал сигнал войти в гавань; но в то же время, надеясь еще кончить дело миролюбно, строжайше запретил не только начинать боя, но даже подавать чем-нибудь вид, будто мы хотим ссориться или драться.

Гавань эта, с довольно узким входом, который прикрыт крепостями, очень просторна: там могли бы стать едва ли не все флоты вместе, сколько их есть на свете. Турецко-египетский флот, всего до 65 больших и малых военных судов, в том числе 5 брандеров и до 30 транспортов, стоял в три линии, подковой, вкруг всей гавани; всего у них было 2 082 пушки и 18 700 человек экипажа; на каждом 84- и 74-пушечном корабле (которых всего было 8) находилось 4 пушки, могущие бросать мраморные ядра в три пуда весом. Союзный флот имел всего 10 линейных кораблей, 10 фрегатов, 2 корвета, 1 бриг, 2 шкуны, 2 тендера — итого 27 судов; в том числе русских 4 корабля и 4 фрегата. Союзный флот стал входить в гавань: впереди английский адмирал на корабле «Азия».

С наваринской крепости, у входа на горе́, сделали холостой сигнальный выстрел, и все утихло. За английскою начала вступать французская эскадра (адмирал Риньи).

Наша эскадра шла последнею и потому проходила между огнем крепости и береговых батарей, которые молчали при проходе английской эскадры. На эти выстрелы наши не отвечали, а спешили к месту; она стала борт о борт с турецкими кораблями, по левую руку от входа, между тем как английская и французская эскадры заняли средину и правую сторону подковы. Наш адмиральский корабль «Азов» (капитан 1-го ранга Лазарев), под флагом контр-адмирала графа Гейдена, стал ближе всех к средине; от