Поскольку я видел, как мадам R. говорила со своим мужем о здоровье их сына во время его недавнего посещения Приоре, я перебил ее рассказ вопросом: «А что же ваш муж? Давил ли он на Гурджиева, чтобы тот лечил вашего сына?»

«Я не могу сказать, он был более уверен, или, может быть, терпеливее, – ответила она. – Он говорил мне, что что-то, конечно, нужно делать, но, с другой стороны, состояние Александра стало устойчивым, а это уже немало. Я перестала говорить с ним об этом».

«Однажды, – продолжала она, – в прачечную, где я работала, вбежал мой сын с известием, что Гурджиев собирается взять его в Париж, и если я захочу поехать, для меня будет место в его автомобиле. В этом случае я должна быть в гараже через час. В панике я побежала к Гурджиеву с вопросом, что все это значит, но у меня не было даже возможности открыть рот. «Быстрее собирайтесь в Париж. Мы выезжаем немедленно, – сказал тот, и добавил: вы сможете привезти его домой сегодня вечером».

«Приехав в Париж, мы отправились прямиком в больницу делать рентген. Сразу же после рентгена Георгий Иванович уехал, оставив формальности мне. По возвращении в Приоре ни о чем не было сказано ни слова, и забирать снимки в назначенный день я отправилась одна. Рентгенолог долго рассматривал их, прежде чем передать мне, затем сказал: «Легкие чистые, у вашего сына хорошее здоровье». «Это невозможно, – ответила я. – Несколько месяцев назад здесь были два больших пятна». «Возможно, но теперь от них не осталось и следа».

Я поняла, что настаивать бесполезно, и уехала. В поезде меня снова охватили сомнения. Хотя рентген и не показал признаков болезни, я думала, что возможно, произошла ошибка. Приехав в Приоре, я взяла старые снимки и без промедления вернулась в Париж вместе со своим сыном. «Эти рентгеновские снимки разных людей», – объявил доктор. Это только увеличило мои опасения и, несмотря на заверения доктора, настаивавшего, что номер пленки и номер рецепта точно совпадают, я сделала еще несколько снимков у других специалистов. Новые снимки, сделанные в моем присутствии, подтвердили отсутствие каких-либо поражений.

Вне себя от радости я помчалась к Георгию Ивановичу, чтобы рассказать ему новости и поблагодарить его. Но должна ли я была благодарить его? И все же без него Александр не выздоровел бы. Слушая меня, Гурджиев притворился удивленным, но не состоянием здоровья мальчика, а тем, что я говорила ему об этом как о чем-то необыкновенном. В той же манере он бесстрастно произнес: «Теперь ваш ум успокоился?» Когда я снова попыталась поблагодарить его, он ответил: «За что? Вы очень хорошо знаете, что я ничего не делал». С такими простыми словами он отпустил меня.

«Я знаю, что это он вылечил моего сына, – продолжала она. – Но что он сделал? Как и когда он делал это? Я понятия не имею. Но Александр выздоровел. Николай был прав».

История Александра вновь продемонстрировала мне, как сильно и с какой рассудительностью Гурджиев заботился о других.

Авария

Середина лета 1924 года, мы в Приоре-на-Авоне. Полдень выдался удушливо-жарким. Все полны намерения выполнять свою задачу, стараясь выполнять данные на неделю упражнения. Гурджиев снова уехал в Париж, мы ждем его возвращения.

Группа, в которой мне случилось оказаться, работает в саду. Внезапным пожаром разлетается новость: Гурджиев во время поездки попал в автомобильную аварию. Обнаруживший его жандарм приехал рассказать нам, что его отвезли в больницу Фонтенбло.

Мы потрясены, буквально парализованы, садовый инструмент неподвижно застыл в руках. Мы ошеломленно смотрим друг на друга, не в силах говорить. Как инструменты вернулись на свои места? Каким образом мы переоделись из рабочей одежды в повседневную? Вспомнить невозможно.

Перед собой я вижу лишь длинную цепочку идущих по дороге из Авона в Фонтенбло людей, где каждый реагирует по-своему – кто-то едва волочит ноги, другие почти бегут. Никто не думает о том, чтобы подождать трамвай. Это кажется тратой драгоценного времени.

В одиночку или маленькими группами, мы вскоре подходим к больнице. Впечатленный количеством людей, выходит дежурный врач и, тщательно подбирая слова, сообщает, что Гурджиев без сознания. Он еще не может ни поставить диагноз, ни, соответственно, сделать прогноз. После нескольких совещаний и уступая просьбе д-ра Стьернваля, врача-психиатра и старого друга Гурджиева, дежурный врач разрешает нам отвезти Георгия Ивановича в Приоре. Но это нельзя сделать, пока он не провел диагностику и не написано заключение местного врача.

Через несколько часов формальности закончились, и санитарная машина отвозит нас в Приоре. Мы переносим Гурджиева на носилках в его комнату. Он все еще без сознания, в той же самой одежде, в которой он был во время аварии.

За ним ухаживают четверо: доктор Стьернваль, Александр де Зальцман, Томас де Гартман и я. Жена Гурджиева, Юлия Осиповна, тоже здесь.

Стараясь больше не делать больно его сильно израненному телу, мы с величайшей осторожностью снимаем одежду и надеваем ему пижаму. Мы поражены тем, что, несмотря на глубоко бессознательное состояние, тело Гурджиева с готовностью воспринимает все наши движения. И все же голова инертна, а в теле, кажется, совершенно не осталось энергии.

На стене комнаты четко различимы две большие картины: на одной Христос, на другой – Будда. Все вокруг заставляет нас чувствовать серьезность ситуации. Мы говорим тихо, только по необходимости координировать наши действия. Когда все приготовили, обладающий природным авторитетом Александр де Зальцман просит нас переложить Гурджиева на кровать. Только что вошедшие Жанна де Зальцман, Ольга Ивановна и Ольга де Гартман смотрят, готовые помочь. Едва мы начали, как я чувствую сопротивление, будто он хочет освободить правую руку, которую я крепко держу. Несмотря на попытку движения, я не отпускаю, боясь, что он упадет. Но теперь я уже ясно ощущаю его попытки освободиться, и я, продолжая поддерживать его, отпускаю руку. Некоторое время ничего не происходит, но тело, кажется, оживает, потом вновь становится совершенно неподвижным и до нас доносится едва различимый шепот: «Во имя Отца, и Сына, и Святого духа, аминь». После тело больше не сопротивляется, и мы укладываем его на постель.

Не в силах вымолвить и слова, мы долгое время стоим, для всех очевидны духовные качества Гурджиева. Потом мы часто обсуждали этот момент. Мы не могли понять, как такое могло произойти.

Много позже того несчастного случая я говорил Гурджиеву о том, что в тот день происходило, и спросил, помнит ли он что-нибудь об этом. «Нет, – ответил он, –