любовью заботиться о них», «намеренно показывать эту любовь». Он, конечно же, призывал советоваться с соседними фермерами, чтобы получить как можно больше информации о том, что практикуется в этом регионе.

После череды горьких разочарований наши методы постепенно улучшились, и ферма, наконец, стала оправдывать свое название. Коровы в изобилии давали молоко, наша свинья Мумуня щедро приносила новые выводки поросят.

Припоминая эти обстоятельства, я должен упомянуть еще один пример бесценного юмора Александра де Зальцмана, которым мы наслаждались. Научившись выращивать свиней, он использовал свой ум для их дрессировки, и время от времени нам выпадала возможность наблюдать веселые демонстрации его комического таланта. Однажды, как заправский укротитель диких зверей, он торжественно вошел в свинарник и заставил свиней выстроиться в линию, словно на параде. Потом их корыто наполнили кормом. Свиньи не посмели и шелохнуться. Де Зальцман начал обходить шеренги. Свиньи не сводили с него глаз. Он костерил их почем зря, приказывая поесть. Свиньи по-прежнему не двигались с места. Он повторял приглашение, всячески оскорбляя, но все было напрасно.

Мы предположили, что свиньи упрямо равнодушны к аппетитной еде, приготовленной нами, из-за его пугающего присутствия. Повернувшись к нам, он объявил, в шутливой манере, что эти свиньи слишком изысканны, чтобы обращать внимание на приглашение, в котором не хватало соответствующего этикета. Поэтому, сменив тон, он щедро начал отвешивать им комплименты, используя вежливые фразы на разных языках, с хорошими манерами, достойными салонов семнадцатого века. Казалось, это очаровало свиней, поскольку теперь они потянулись к нему, подняв уши. Тогда, с напускным почтением и широким жестом, приглашающим к корыту, он, наконец, заставил свиней подойти к своему «ежедневному угощению». Само собой разумеется, Гурджиев наслаждался всем этим так же, как и мы.

Но вскоре на ферму свалилось новое несчастье. Кто-то начал истреблять цыплят и утят, каждое утро мы находили все новых жертв расправы. Мы оказались на грани катастрофы. Какое-то время утки, гуси, цесарки, разнообразные породы кур, вместе с павлинами, счастливо жили все вместе. Как случилось, что беззаботная жизнь скотного двора погрузилась во тьму ежедневной бойни?

Ответственная – мадам Стьернваль – принимала все, на первый взгляд, необходимые меры предосторожности. На закате она сгоняла всю птицу в клетки, убеждалась, что двери заперты, а позже, возвращаясь из Учебного Дома, проверяла, все ли в порядке. Доктор Стьернваль также пристально следил за фермой, но, несмотря на расставленные повсюду капканы, каждое утро на земле лежали новые жертвы. Что за грозный хищник это мог быть? Куница или, может быть, крысы? Ловушки оказывались бесполезными, хотя приманку меняли. Долгое время мы терялись в догадках.

Однажды, возвращаясь поздно вечером из Учебного Дома, мы услышали истошные крики с фермы. С фонарями в руках мы отправились прямиком туда. Всю птицу, казалось, парализовал страх. На земле лежала убитая курица.

«Эта будет последней», – сказал Гурджиев.

Со следующего дня он попросил больше не закрывать птиц в клетки по вечерам, все двери оставлять широко открытыми. К великому удивлению мадам Стьернваль, она обнаружила на следующее утро всех птиц невредимыми. Мы удивились, но волноваться не перестали. Мы боялись худшего.

На следующий день д-р Стьернваль встал на рассвете – посмотреть результаты этой новой, предложенной Гурджиевым хитрости. На третье утро ему уже не нужно было заходить на птичий двор: все птицы выбрались на лужайку, образовав настоящую вереницу, по обе стороны которой два павлина, по-видимому, поддерживали порядок. В центре куры и цесарки возбужденно били крыльями, громко кричали и клевали клювами огромную ласку, отползающую в жалком состоянии. Безжалостно клевали разорванную шкуру раненого животного и утки.

Подойдя ближе, д-р Стьернваль увидел, что та уже наполовину мертва, глаза ее выклевали. Ярость птиц удвоилась, вдохновленная нашим присутствием. Д-р Стьернваль следовал за процессией, пока месть не закончилась. Тогда он поднял ласку за хвост и отправился на птичий двор. Вышагивая с законной гордостью, птицы последовали за ним. В этот день они получили вдвое больше корма.

Новости об этом удивительном случае из уст в уста разлетелась по округе. Через несколько дней из соседнего владения пришел садовник и попросил встретиться с человеком, ответственным за курятник. Встретившись с д-ром Стьернвалем, он рассказал, что его домашняя птица также пострадала от этого плотоядного животного. Он считал, что должны быть и другие, и попросил разрешения осмотреть наши владения. Тогда в логове, укрытом соломой, обнаружили вторую ласку.

Все наши дети, вооружившись палками, окружили его. Довольно долго два человека вилами прощупывали солому, когда один из мальчишек внезапно приметил шевелящуюся солому и закричал: «Вот она!» И сильно ударил по указанному месту, серьезно ранив животное, которое стремглав убежало прочь, скрывшись в траве сада. Мы безуспешно прочесали каждую канаву и закоулок, поэтому садовник отправился за собакой, пока мы следили, чтобы она вновь не убежала. Вскоре он вернулся, собака моментально застыла напротив одного из нас. Ласка отсиживалась практически прямо за ним.

Одним ударом палки садовник убил ее. Без сомнений эта ласка участвовала в схватке той ночью, поскольку правый глаз ее практически был вырван. Все еще теплое тело отнесли на птичий двор, словно успокаивая птиц в их будущем.

В заключение Гурджиев предложил мадам де Стьернваль две великолепные шкуры, и, утешая ее, сказал: «Поняв свои пределы, человеческий разум признает законы природы».

Посередине – страдания

В 1924 году Гурджиев уехал из Приоре, чтобы посетить несколько городов в Соединенных Штатах, читая лекции и показывая особую работу с Движениями и некоторыми священными танцами. В труппе, наряду со многими другими учениками, был и я. В каждом городе после исполнения Движений мы проводили демонстрации «парапсихологии» и «магии». Затем мы приглашали публику различить реальные явления и обычные трюки.

После нескольких демонстраций подобного рода Гурджиев проводил беседы. Глубоко в моей памяти остался один вечер. Театр был набит до отказа, все ждали сенсацию. Возбуждение в ожидании большого театрального события росло. Занавес поднялся, публике предстал неподвижно стоящий на сцене человек в окружении тридцати человек, сидевших неподвижно со скрещенными ногами. Аудитория, очевидно, приняла все это за подготовку к магическому эксперименту.

Когда Гурджиев начал говорить о трех мозгах человека, о его хаотическом состоянии, порожденном во внутренней жизни человека дисгармонией и неуравновешенностью центров, о необходимости, согласно алхимической формуле «подчинить грубое тонкому», кое-кто из публики начал показывать свое неудовольствие. Несколько человек встали и вышли, нимало не беспокоясь об остальной аудитории.

Гурджиев продолжал бесстрастно говорить. Желавшие следить за беседой люди больше не могли разобрать слов, поскольку начали уходить и другие. Гурджиев не шелохнулся посреди всего этого смятения. Он продолжал