дальше и дальше. Она стирала с лица земли наши города, сбрасывала с себя всё то, что мы построили и что мешало ей жить. Природа изменилась, мы изменились. Мы прятались в лесах — там нас кусали змеи, грызли волки. Мы уходили в горы — там нас сносили лавины, давили камнепады. Мы искали покой в пустыне — там нас сжигало беспощадное солнце. И тогда те, кто остался в живых, ушли в самый-самый центр суши и основали там город. Ну, как основали — он уже был там. Большой и красивый город, бывшая столица какой-то страны… Когда-то у нас были разные страны, разные народы… Мы давно забыли, что это такое. И те, кто выжил, закрыли город от природы, чтобы она не могла дотянуться до нас своей вездесущей рукой. Они накрыли его большим железным колпаком. И природа отступила. Не знаю… Наверное, она поняла, что под этим колпаком, под который она не может пробраться, нас не ждёт ничего хорошего. Что, добровольно закрывшись от природы, мы поставили на себе медленный крест. Знаете… Вот мы сейчас говорим с вами, и это прекрасно. Этого ведь могло и не произойти. Вы знаете, что когда-то киты были на грани вымирания? Ну, это было очень давно: тогда ещё кончики ваших плавников не разделились на пальцы. Но это было. Вас оставалось в морях где-то несколько сотен. Нарвалов так вообще единицы… Наши учёные иногда даже не знали, есть ли вообще ещё нарвалы, или они уже вымерли. Знаете, почему китов было так мало тогда? Это всё по нашей вине. Мы охотились на вас ради вашего китового уса и ради мяса… Да, вы исчезали по нашей вине, и нет смысла это отрицать. И таких видов было много. Непозволительно много. Так много, что мы даже придумали специальную книгу, чтобы вносить туда исчезающие виды. «Красная» называется. И знаете, что грустно? Что эта книга совсем не тоненькая. Далеко не все, как киты, смогли дать отпор, пусть безмолвный и неслышный для нашего уха, но хоть какой-нибудь. А кто мы теперь? Странные нескладные существа, которые забились под железный колпак и не смеют признать собственные ошибки. У нас столько диковинных машин, столько придумок, столько безумных идей, которые мы воплотили в жизнь, и среди них нет ни одной, которая бы пошла на пользу не нам. Мы эгоисты, друзья, и тот, кто скажет, что это не так, только подтвердит это. Не слушайте, когда вам скажут, что наш вид был венцом эволюции. Если б мы были венцом эволюции, мы бы не сидели сейчас под железным куполом и не боялись выйти на солнечный свет. Если б мы были венцом эволюции, мы бы умели смотреть на других и слушать их порой безмолвные мольбы. Да и, в конце концов, кто сказал, что мы венец эволюции? Мы сами. Мы, возгордившиеся, решившие, что нам всё подвластно. Что если у нас есть разум, это значит, что у нас есть всё. Но что такое разум без души? Ничего. Мой вам совет, друзья мои: никогда не забывайте про душу, иначе разум станет эгоистом, начнёт творить зло и сам этого не заметит. Будет создавать машины для своего же блага и очнётся только тогда, когда природа занесёт над ним свою беспощадную руку… Я говорил про «Красную книгу». Это странно осознавать, но теперь последнюю строчку в ней занимает наш вид.

— И как же вы себя называете?

На пару мгновений повисла тишина. Изгой глубоко и грустно вздохнул.

— Мы называем себя «люди».

Глава 10. Просто звёзды

— Это Орион, — сказал Изгой, выходя из заброшенного дома на набережную. Ойлэ с удивлением обернулась на него. — Небесный охотник, который замахивается дубинкой на Тельца.

На улице давно уже стемнело, облака уползли с неба вслед за солнцем за линию горизонта, и звёзды были теперь видны как никогда ярко.

— Видишь три звезды в ряд? — продолжил Изгой и опустился на большой валун у кромки озера рядом с Ойлэ. Та кивнула. — Это его пояс. Дальше наверх пятиугольник — это его торс, вниз трапеция — птеруга, юбка такая у воинов. Потом правее, видишь, навроде фигурной скобки? Это его щит. А слева от пятиугольника две синхронные линии — это дубинка в его руке, ну или меч, кому как нравится, — Изгой замолчал, с лёгкой, почти детской улыбкой на губах рассматривая небо, а затем вдруг спросил, обернувшись к Ойлэ: — Вы смотрите на звёзды?

— Конечно, — ответила Ойлэ. Седой Граф был прав, когда сказал, что язык у разумных обезьян прост до невозможности: к концу дня киты уже понимали, о чём говорят их новые спутники из другой цивилизации. Понимали, но не всегда могли чётко выговорить свою мысль. — Мы любим смотреть на небо, на сушу. На миграции морских черепах, кстати, тоже. На коралловые рифы…

— Ну а… М… — Изгой замялся. — Вы на них смотрите только с научной точки зрения, или…

— Учёный, не восхищающийся тем, что он изучает, — плохой учёный. Так у нас говорят.

— Это правильно, — вздохнул Изгой и снова с необъяснимой тоской посмотрел на небо. Что-то невероятно грустное было в его взгляде, как будто звёзды напоминали ему о чём-то, что он, быть может, хотел бы выбросить из головы. — Знаешь… Я очень люблю звёзды. Ну, как — очень? Я, вообще-то, не совсем понимаю, как их можно не любить. Не понимал, точнее… Потом как-то сказал, что Орион пришёл на небо. Уже даже не помню, кому… Его в том году было видно особенно чётко, прямо как сейчас, а это, знаешь ли, не такое уж и частое явление. А тот, кому я говорил, даже не понял, о чём это я. Я пояснил: Ориона видно на удивление хорошо, это редкость. А он мне…

Изгой не договорил, погрузившись в размышления. Ойлэ чуть кашлянула, привлекая его внимание.

— А он что? — спросила она, искоса глянув на Изгоя. Тот посмотрел сначала на белуху, затем на небо, а потом на отражение в озере, где тоже плавал Орион: так ярки были звёзды в их век.

— «Это же просто звёзды», — печально выдохнул Изгой, снова поднимая глаза на небо. — Мда… Просто звёзды…

Помолчали. Ориона было действительно видно на удивление хорошо: ни прошлой осенью, ни позапрошлой, ни даже позапозапрошлой его так видно не было. Но был год, когда Ойлэ видела его так же ярко. Она вспомнила об этом сейчас, лёжа наполовину в воде под большим камнем: вспомнила, что уже делала так однажды.

— Помню, когда была