– Что с тобой происходит, Генри? – спросил его наконец Ананда, когда юноша уже почти терял сознание.

– Я сам не знаю, что со мной. Я полон беспокойства и волнения, точно что-то грозит мне, внутри у меня все дрожит, и я не в силах сдержаться.

– Пойдем в мою комнату. Мы скоро вернемся, Николай, но если я понадоблюсь тебе экстренно, пошли за мной Дорию.

– Теперь, мой мальчик, – вводя Генри в свою комнату и закрывая дверь, сказал Ананда, – тебе приходится пожинать плоды зла, неосторожно сотканного тобой. Когда ты пошел против меня в Константинополе, ты приоткрыл в себе дорогу злу. Не потому зло могло тебя коснуться, что оно было сильнее тебя, но потому только, что оно нашло себе лазейку, чтобы угнездиться в твоем сердце. Страсти и гордость затемнили твою интуицию, и ты взял от Браццано письмо. Яд его – злой гипнотической воли, будь ты чист и верен, не смог бы отравить тебя. Но во взволнованную твою душу он пролился страхом, самомнением, отрицанием. Мои усилия любви спасли тебя от гибели. И. помог мне. Он защитил тебя увиденным тобою образом матери, ее чистой любовью, привел тебя на пароход капитана Джеймса, а Флорентиец несет на волне своей могучей воли, защищая от преследующих тебя друзей Браццано.

Сейчас они здесь, в Лондоне. Их эманации вьются вокруг тебя, так как они узнали, где ты живешь, и караулят тебя повсюду. Чем защититься тебе, друг? Если ты сам не найдешь в себе полного бесстрашия, если уверенность твоя не перейдет в радость верности Флорентийцу и всем друзьям, окружающим тебя своим светом, если ты не увидишь счастья в том, как спасла тебя Жизнь от адских сетей мошенников, – никто из нас не сможет помочь тебе. Вся твоя психика должна перевернуться. Не ты и личное твое, извне к тебе идущее счастье или несчастье составляют смысл жизни твоей. А тот мир, тот свет, та твердость и поддержка, что ты внесешь в свой труд для людей. Вот смысл твоей жизни, Украшая старость матери, молодость которой ты не раз отравлял, рыцарски защищая Алису, благодаря которой ты понял величие и силу чистой женской любви, ты можешь теперь, в эти дни, снова стать моим учеником, которому будут по плечу большие задачи.

Ты еще не знаком со второй своей кузиной, Дженни. Но по опыту с Браццано знаешь, как легко попадает человек в сети злых, если он раздражителен.

Дженни не только раздражительна и зла. Она еще и постоянно возбуждена настоящим астральным костром – своею матерью. Друг друга питая, обе привлекают к себе шайку наших врагов. Если ты готов, вынеся опыт бездны страданья, повторить обет беспрекословного повиновения; если в сердце твоем нет раздвоения, и ты ясно видишь, что для тебя есть только один путь: идти так, как видит и ведет тебя твой Учитель, – я могу принять твой обет и вести тебя дальше. Но на несколько лет ты уедешь с Флорентийцем, видя в нем такого же Учителя и друга, как я. Разлука не будет существовать, если в тебе поселятся радость и спокойствие знания.

Генри, за несколько минут до разговора дрожавший, почувствовал такое глубокое успокоение, какого еще не испытывал ни разу в жизни.

– Благодарю вас, Ананда, Учитель и друг. Я понял все, что вы мне сказали.

Я знаю, что мне делать, я спокоен. Я больше не тот шалый, влюбленный в вас мальчик, который причинил вам столько горя, вернее, беспокойства вам и горя себе. Я созрел и могу теперь непоколебимо и добровольно произнести обет беспрекословного послушания.

Ананда подошел к Генри, положил ему обе руки на голову и посмотрел ему прямо в глаза. Карие с золотом звезды Ананды, казалось Генри, пронизывали его до самых сокровенных частиц существа. Генри точно таял под этим взглядом, точно растворялась и превращалась в жидкий огонь вся кровь в его жилах.

«Еще мгновение, и я умру, умру счастливый», – мелькнуло в уме Генри.

– Подожди меня здесь, сын мой, – услышал Генри голос Ананды. показавшийся ему измененным. Он несколько раз глубоко вздохнул, оглядел комнату, в которой остался один, и бессильно опустился в кресло. Слабость его прошла быстро, он снова почувствовал себя сильным и радостным. В комнате открылась другая дверь, которой Генри не заметил. На пороге стоял преображенный Ананда, Ананда, сиявший как шар света, в белой одежде с золотым шитьем, и протягивал к нему руки.

С криком счастья бросился Генри к Ананде и был введен им в белую комнату Флорентийца. Ананда подвел его к мраморному столу, поднял крышку, и изумленному взору Генри представилась высокая зеленая чаша, в которой горел огонь. Ананда взял тонкую палочку, как показалось Генри из аметиста и розовых камней с золотом, опустил ее конец в чашу, что-то напевая на непонятном ему языке, – и огонь ярко вспыхнул, выбросив несколько пламенных лепт, из которых одна крепко держалась на палочке и горела.

Ананда коснулся темени Генри этим огнем, и по всему его телу прошло содрогание. Несколько раз прикасался Ананда огнем, прикладывая палочку между его глаз, у горла, у сердца, у селезенки и пупка, между плеч, и каждый раз пламя чаши бурно вспыхивало, а все тело Генри содрогалось. Подняв обе руки высоко над его головой, Ананда все так же протяжно напевал какие-то слова.

Умом Генри не понимал смысла произносимых слов, но сердце его, ликовавшее, освобожденное, проникало в смысл творимого действия. Он сознавал безграничную и вечную Жизнь без форм, без времени, без пространства, к которой его приобщил Ананда.

Пламя, горевшее теперь уже вдоль всей палочки, которую Ананда все еще держал в руке, бежало по его телу, по белой его одежде, играя всеми тонами и переливами фиолетового. Даже чаша, которая вначале виделась Генри зеленой, теперь стала фиолетовой. Очарованный, счастливый. Генри всем существом понимал, что Ананда поет сейчас песнь торжествующей любви. И он отвечал Ананде, сливаясь с ним в благоговейном гимне Вечности. Повернувшись к коленопреклоненному Генри, Ананда снова положил палочку ему на темя и сказал своим дивным голосом:

– Можешь ли и хочешь ли, сын мой, идти в вечной верности с братьями Милосердия, в единении вечном с их трудом и путями?

– Если я достоин этого счастья – хочу, – отвечал Генри. – Можешь ли и хочешь ли творить труд дня не иначе как в героическом напряжении?

– Жить иначе я уже не могу. Жить без труда и борьбы за свет и истину для меня больше невозможно.

– Иди же в храм