Только сев и струсив сено с волос, я наконец заметила Моисея, сидевшего в дальнем углу на табуретке, которую папа использовал для подковки лошадей. Он находился максимально далеко от животных, и, к счастью, они не выглядели сильно встревоженными его присутствием. В отличие от меня – пусть и всего на секунду. Я испуганно ойкнула.

Моисей не извинился, не рассмеялся и даже не попытался завязать разговор. Просто настороженно наблюдал за мной, будто я позвала его посмотреть, как я сплю.

– Который час? – сипло прошептала я с тяжестью на сердце. Она всегда возникала при общении с Моисеем.

– Два ночи.

– Ты только вернулся домой?

– Нет. Я приехал домой, помылся и пошел спать.

– И что, сейчас ты ходишь во сне? – я пыталась говорить легкомысленно, беззаботно.

– Чего ты хочешь, Джорджия? Я думал, ты уже распрощалась со мной.

Ах, вот она. Вспышка ярости. Мимолетная, почти незаметная. Я наслаждалась ею. Мама всегда говорила: негативные эмоции лучше, чем полное отсутствие эмоций. Обычно это касалось приемных детей, которые капризничали. Но, по всей видимости, это также применимо к семнадцатилетним девушкам, влюбленным в парней, которые не отвечают им взаимностью. Я внезапно разозлилась.

– Моисей, ты любишь меня?

– Нет.

Ответ прозвучал незамедлительно. Вызывающе. Но Моисей все равно встал и пошел ко мне. Я пожирала его глазами, от желания мое сердце связалось огромным узлом в груди.

Я даже не пыталась с ним спорить, поскольку заранее знала, что он так ответит, и уже решила для себя, что не поверю ему.

Моисей присел перед квадратными тюками сена, которые я превратила в наше любовное гнездышко, но раз уж он меня не любит, наверное, стоит придумать какое-то другое название. Я легла и натянула плед до шеи. Внезапно мне стало как-то зябко, тело охватила дикая усталость. Моисей навис надо мной, упираясь руками по бокам от моей головы, и мы просто смотрели друг на друга. Он преодолел расстояние между нами и легонько поцеловал меня. Один, два раза. А затем уже не легонько, с большей страстью и стремлением.

Вздохнув, я обвила его шею руками и притянула ближе к себе. Вдохнула его аромат – резкий запах краски, мыла и мятных леденцов в красную полоску, которые лежали в чаше на кухонном столе его прабабушки. И чего-то еще. Чего-то, чему я не могла дать название, и эта неизвестность привлекала меня больше всего. Я целовала Моисея до тех пор, пока не ощутила этот привкус во рту, но даже его было недостаточно. Я водила по его телу ладонями, наслаждаясь ощущениями от прикосновений нашей кожи, как вдруг он спустился к моей шее и прошептал на ухо:

– Я не знаю, чего ты хочешь от меня, Джорджия. Но если этого – я согласен.

Джорджия

Когда солнце просочилось своими розовыми лучами сквозь окошко амбара, выходившего на восток, Моисей скатился с меня и начал одеваться, не сводя глаз с рассвета. На дворе был ноябрь, так что солнце вставало медленно. Наверное, уже было за шесть. Скоро проснутся мои родители, если мама уже не встала. Ужин в честь Дня благодарения считался очень важным событием.

Мы с Моисеем почти не разговаривали. Меня вообще удивило, что он остался и даже поспал несколько часов, прежде чем разбудить меня поцелуями и теплыми прикосновениями, лишь подтверждая, что без него мне не жить. Но он ни разу не произнес ни слова, и его молчание было невыносимым. Я гадала, как он научился подавлять поток слов, не обращать внимание на то, как они роятся в его голове и сердце, умоляя, чтобы их произнесли. Я убеждала себя, что тоже так могу, и буду такой же молчаливой, как он. По крайней мере, до тех пор, пока он не уйдет. Но как только Моисей направился к выходу, слова сорвались с моего языка:

– Мне кажется, ты все же любишь меня, Моисей. А я люблю тебя, хоть мне и жилось бы легче без этого, – выпалила я.

– И почему же? – тихо поинтересовался он, будто и не говорил до этого, что не испытывает ко мне подобных чувств. Моисей мог, не задумываясь, сказать, что не любит меня, но ему не очень нравилось, когда подобное заявляли ему.

– Потому что ты считаешь, что не любишь меня.

– Это один из моих законов, Джорджия. «Не люби».

– В Джорджии нет таких законов.

– Опять ты за старое, – вздохнул он.

– Как заставить тебя полюбить меня, Моисей? Что нужно сделать, чтобы ты переехал в Джорджию? – я поиграла бровями, словно все это была одна большая шутка. – Я уже пообещала тебе, что перекрашусь в рыжий. Что пущу тебя в свою голову. И отдала тебе все, что у меня было.

Внезапно мой голос сорвался, и к глазам подступили слезы, как будто эти слова прорвали дамбу. Я сразу же отвернулась и начала складывать плед, от которого теперь пахло Моисеем. Свернула его, разгладила складочки, натянула обувь. Все это время Моисей неподвижно стоял в паре метров от меня. По крайней мере, он не ушел, хотя в глубине души мне этого хотелось.

– Ты расстроена.

– Да, наверное.

– Поэтому я и придумал этот закон, – чуть ли не ласково прошептал он. – Если не проникаться ни к кому чувствами, то можно избежать боли. Так легче уйти. Легче потерять. Легче отпустить.

– Тогда тебе стоило придумать еще парочку дополнительных законов, Моисей.

Я обернулась и одарила его широкой улыбкой, хотя вряд ли она смотрелась естественно. У меня пощипывало нос, и глаза наверняка блестели, но я все равно защебетала с напускным весельем:

– «Не целуйся». «Не прикасайся». «Не трахайся».

Я назвала это тем, чем оно было на самом деле, хоть слово и обожгло мне язык, как кислота. Для меня это было чем-то совершенно другим. Любовью, а не сексом. Или же и тем, и другим.

– Ты нашла меня, Джорджия. Ты гналась за мной. Ты хотела меня. Не наоборот, – ответил Моисей, не повышая голос. Он даже не казался обиженным. – Я не нарушал свои правила. А вот ты нарушила свои и теперь злишься на меня за это.

Он был абсолютно прав. А я – в корне не права.

– Увидимся позже, ладно? – тихо произнесла я, не осмеливаясь смотреть в его сторону. – Вы же с Кэтлин придете к нам отмечать День благодарения? Мы садимся за стол пораньше, чтобы пировать весь день.

Я гордилась своей сдержанностью. И презирала себя за то, что не надрала ему зад.

– Да. В одиннадцать, верно?

Наши беседы еще никогда не звучали так наигранно. Моисей молча