Шрифт:
Закладка:
За обедом она не могла есть, но понимала, что просто должна сделать это, если не хочет, чтобы наказание повторилось, потому с трудом впихивала в себя борщ и рыбу с картошкой. Во время тихого часа ее начало рвать, да так, что Елена Геннадьевна не на шутку испугалась, вызвала медсестру, а та велела срочно звонить родителям — все знали, что и отец, и мать Калмыковой врачи.
За Инной пришел папа, помог ей умыться и одеться и повел к себе на работу, благо его больница находилась всего в одной автобусной остановке от детского сада. Инна шла молча, молча же сидела потом в ординаторской приемного отделения, не прикасаясь к листкам бумаги и авторучке с множеством цветных стержней, выложенным перед ней на стол папой, которому срочно нужно было осматривать поступившего больного.
Отец заподозрил неладное, когда они пошли домой. Инна, прежде всегда весело болтавшая с ним после «рабочего дня», как называл ее пребывание в детском саду отец, за дорогу не произнесла ни слова, и Алексей Максимович, свернув с тротуара, увлек дочь за собой в небольшой скверик, где стояла карусель. Он усадил Инну, сам сел напротив и тихо сказал:
— Ну, рассказывай.
Она подняла на него полные слез карие глаза и замотала головой.
— Почему? Мы ведь договаривались, что всегда и все нужно рассказывать папе и маме, и хорошее, и плохое. Особенно — плохое, Инка, потому что только мама с папой смогут помочь не совершать такого дальше. И только папа с мамой за тебя заступятся и поймут. Рассказывай.
— Мне стыдно, — пробормотала Инна и заплакала.
— Ничего, дочка, это не страшно. Ты расскажи, может, там и стыдиться нечего?
И Инна, захлебываясь рыданиями, выложила ему все про манку, которую не могла проглотить, про няню, вытащившую ее из туалета за ухо, про размазанную по лицу кашу и насмешки ребят, про то, как пришлось через силу заталкивать в себя обед и потом мучиться от рвоты и от ожидания наказания еще и за это.
Алексей Максимович слушал дочь внимательно, не перебивая, только губы его все сильнее сжимались в нитку, да взгляд становился каким-то чужим и холодным.
Когда Инна умолкла, он встал с карусели, погладил дочь по голове и сказал:
— Ничего тут нет стыдного или страшного. Человек не должен делать что-то через силу. Идем домой, все будет в порядке.
Уже лежа в постели, Инна слышала, как папа в кухне зло спрашивает маму:
— Ты знала, что она не ест манку — почему не сказала воспитателям?
— Леша, ну это ведь садик, не будут же ей отдельно готовить.
— Рая! Ты что — не понимаешь? Она вынуждена была изворачиваться, прятаться, врать — потому что эта садистка поставила ее в такие условия! Что с того, что ребенок не может съесть какое-то блюдо? Вот так унижать? Я не позволю! Завтра же пойду туда, дойду до заведующей, и я не я буду, если эта молодая грымза не вылетит с работы с треском!
— Леша, Леша, остынь! — увещевала мама. — Ну подумай — кому нужен скандал? Ее не уволят, а нам придется Инку из сада забрать, ей же там вообще жизни не будет!
— То есть ты хочешь все замять и заставить нашу дочь и дальше терпеть такие издевательства? Ну нет уж! Лучше пусть она вообще в сад не ходит, до школы осталось всего ничего, как-нибудь выкрутимся. Но я не позволю, чтобы моего ребенка так унижали и так ломали ей психику, понятно тебе, Раиса? — Инна услышала, как папа хлопнул по столу ладонью, потому что зазвенели чашки, а мама примирительно произнесла:
— Ты, Леша, не волнуйся так… надо все обсудить, когда эмоции улягутся… И потом — ну сам ведь говоришь, скоро школа, ничего, потерпит пару месяцев. И утренник у них выпускной, ей стихи дали…
— Ничего, стихи нам почитает, а терпеть что-то ради выступления моя дочь не будет. Все, я сказал.
Папа оказался тверд в своем решении, и назавтра Инна в садик не пошла, а отправилась вместе с ним на работу — мама взять ее не могла, так как работала в инфекционной больнице, куда, разумеется, детей не пускали. А в ординаторской приемного отделения Инне принадлежал папин стол, целая кипа медицинских бумажек вроде бланков анализов, которые она с серьезным видом заполняла и прокалывала дыроколом.
Но даже заступничество отца не помогло Инне избавиться от чувства жгучего стыда, и она испытывала его всякий раз, проходя мимо забора, огораживавшего территорию детского сада.
Аделина
Если я думала, что разговор с Иващенко восстановил мир в нашей семье, то где-то просчиталась. Матвей был по-прежнему хмур и неразговорчив, когда вернулся из института и, бросив под вешалку сумку с ноутбуком, сразу ушел в кабинет, даже ужинать не стал.
«Мужской климакс — страшная вещь», — подумала я про себя и решила, что первая на контакт не пойду. В конце концов, не я начала все это, а если я не чувствовала своей вины, то и мириться первой не шла — ну так уж сложилось.
Я взяла мамины конспекты и улеглась с ними в спальне, пытаясь сосредоточиться на исследовании приживаемости тканей в разных температурных условиях, но это никак не удавалось. Нет, все-таки тяжело делать что-то, когда внутри неспокойно. А неспокойствие было результатом ссоры с мужем, это я понимала прекрасно.
Вздохнув, я сунула ноги в тапочки и пошла в кабинет, постучала.
— Не заперто.
Матвей сидел за столом и что-то набирал на клавиатуре стационарного компьютера.
— Мажаров, ну хватит уже, — попросила я, присаживаясь на край стола.
— Что — хватит? — не отрываясь от своего занятия, спросил муж.
— Ну выяснили ведь все, никто ни в чем не виноват. Калмыкову кто-то оговаривает по непонятной для нас причине — ну мы из-за этого ссориться будем? Смешно ведь…
— Мне не смешно. И, если хочешь знать, она сегодня на работу не вышла.
— Ты меня не слышал, что ли? Я ее отпустила домой, у нее с дочерью какие-то проблемы, я дала ей три дня. Матвей… — Я обошла стол и обняла мужа за шею, прижалась щекой к макушке. — Ну неужели это повод ссориться?
— Это не повод. Повод — твое отношение ко мне.
Я слегка опешила:
— Что?
— Деля, — устало сказал муж, отодвигая клавиатуру в
