Только начав сотрудничать с Райли, Моник обнаружила, что они сходятся в одной важной вещи: ни одного из них деньги не привлекали по-настоящему. О-о, это отличная штука, и хорошо, когда их много. Но деньги не были для каждого главным стимулом. Для каждого из них главным был вызов – то чувство, когда балансируешь на качающейся ветке дерева и срываешь самое спелое яблоко, которое не достать никому другому.

Конечно, Моник понимала, что при таком огромном вознаграждении и риск должен быть огромным. Что бы ни задумал Райли, это должно быть нечто опасное, невозможное, нелепое, что никто другой не посчитал бы выполнимым. То же относилось и к ее участию. Правда, она вряд ли стала бы рисковать своей жизнью. Но определенно элемент риска будет немалый, и она ничего не имеет против. В конце концов, огромные деньги…

Но, боже правый, что ей делать с такими деньжищами?! Посмеиваясь, она подумала, что ей нечего будет надеть на себя, когда она начнет тратить эти деньги! Мысль была абсурдной, но Моник обрадовалась. И она поняла, что это помогло ей решить, чем заняться в свободные дни, пока она окончательно не рехнулась. Почему бы и нет, подумала она. Я заслуживаю чего-то замечательного.

Толком не уразумев, что именно она имела в виду, Моник на два полных дня забронировала номер люкс в отеле «Мандарин ориентал», имеющем спа-центр. Захватив с собой практически только банный халат и шлепанцы, она зарегистрировалась и целый час изучала перечень предлагаемых спа-центром услуг. А потом она заказала себе все процедуры. В течение двух дней она прошла все, что предлагали в спа-центре: восточный массаж с эссенцией, ретрит для успокоения разума и души, тайский йога-массаж. Потом еще очищающие процедуры, ароматерапию и восстановительное детокс-обертывание. После первого дня она легла спать с ощущением, что ее тело сделано из переваренных спагетти.

На второй день Моник окунулась в косметические процедуры: аюрведическая чистка лица, гидропилинг, а также и традиционные способы. На следующее утро она почувствовала себя совершенно другим человеком и, как ей показалось, выглядела она тоже по-другому. И Моник с ходу ринулась выполнять вторую часть программы. Она совершила тур по элитным бутикам Манхэттена, предаваясь настоящей оргии шопинга и потратив немалую часть из того, что по-прежнему считала добытыми нечестным путем доходами. Она полностью обновила свой гардероб, привезла его в студию, разложила вещи и долго упивалась их видом. Некоторые из них она, вероятно, ни разу не наденет, но может, и это очень важно.

Она продолжала восхищаться новыми ботинками из перчаточной кожи, когда позвонили в дверь. Озадаченная неожиданным звонком, она нахмурилась и посмотрела в глазок. Хотя прежде ей не доводилось видеть это лицо, но она видела другие лица тех, кто носил ту же самую куртку, и знала, что владелец этой куртки меняет свою внешность с той же легкостью, с какой прочие люди меняют рубашки. Это был Райли Вулф.

Закатив глаза, она открыла дверь.

* * *

Я подумал, что удивлю Моник то ли своим внешним видом, то ли потому, что на сей раз пришел через дверь, а не через окно. Ничего подобного.

Дверь распахнулась: передо мной стояла Моник со своим неизменным выражением недовольства на лице. Мне приятно было думать, будто она нарочно сделала такую гримасу, чтобы я не догадался, что нравлюсь ей.

– Ты пришел на три дня раньше, – постукивая правой ногой, сказала она.

Несколько секунд я смотрел на нее, не в силах сдержать улыбку.

– Ты знала, что это я. Хотя и пришел через дверь.

– Не воображай себе невесть что, – фыркнула Моник. – Это просто твоя дурацкая куртка.

Обязательно надо было ляпнуть, что куртка «Янкиз» дурацкая. Она сама, конечно, болеет за «Питтсбург пайрэтс».

Моник отошла в сторону:

– Входи.

– Я знал, что на эти две картины тебе не понадобятся три недели целиком, – сказал я, пока она закрывала за мной дверь. – Готов поспорить, ты закончила их два дня назад и с ума сходишь от скуки.

– Я закончила пять дней назад, – уточнила Моник. – И если я скучаю, чем бы ты смог мне помочь?

– О-о, могу что-нибудь придумать.

– Знаешь, думай о чем-нибудь другом.

– Ладно, – согласился я. – Почти такие же хорошие – я имею в виду картины?

Она лишь покачала головой:

– Иди посмотри.

Моник привела меня в угол студии, где стояли рядом два мольберта. Сверху на них была наброшена простыня. Мне не терпелось сорвать ее и посмотреть, но я не спешил. У Моник страсть к театральным жестам. Она любит обставить вещи со вкусом. Знаете, умение произвести эффект.

Во всяком случае, я подождал, пока Моник повернет выключатель на стене. Зажглось несколько трековых светильников, и мольберты затопило светом. Только тогда она сорвала простыню.

– Та-да! – горделиво пропела она.

Я не сомневался, что картины будут идеальными, и одного беглого взгляда с расстояния хватило, чтобы понять: так оно и есть. Конечно, я жду от Моник совершенства, но никогда ничего не принимаю на веру. Я должен был безоговорочно убедиться. Достав из кармана лупу, я подошел к первому полотну, Раушенбергу.

Мы с Моник занимались подобными вещами и раньше. Она знала, как я работаю. И когда я начал, она уселась в кресло, стоявшее поблизости, и принялась листать итальянский журнал «Эспоарте». Вообще-то, она не знает итальянского, но, будучи знатоком истории искусств, может уловить суть написанного. К тому же в «Эспоарте» пишут в основном о знаменитых полотнах. Так что я перестал думать о ней и погрузился в Раушенберга.

Я не большой поклонник современной живописи. Слишком многое в ней напоминает мастурбацию – приятно парню, который этим занимается, и ничего не значит для кого-то другого. Но Раушенберг мне чем-то нравится. Не знаю даже почему. То, что его отличает, – это фактура. Если вы просто смотрите на фотографии работ Раушенберга, не понимая по-настоящему их смысла, то не сможете оценить его достижения. Вы должны увидеть реальную вещь, потому что в данном случае очень большую роль играет ощущение ее. И тогда вам захочется дотронуться ладонью до полотна.

Моник это понимала. Черт, понимала гораздо лучше меня! И когда я стал вблизи рассматривать ее копию, то убедился, что она скопировала превосходно. Она накладывала краску в точности как Раушенберг, и бугорчатая зернистая поверхность была такой, как надо. Мне захотелось потереться о нее щекой.

Но я не стал. Просто смотрел. Я никуда не спешил. В поисках малейшей погрешности я изучил каждый дюйм картины. То есть я был вполне уверен в отсутствии погрешностей, но каждый человек чихает, рыгает или что-то еще, и этого бывает достаточно. Что там говорят о неточностях в «Одиссее»? «И великие ошибаются», верно? Так что, если Моник ошиблась, я должен обнаружить ошибку прямо сейчас. После двадцати минут изучения мне пришлось признать, что если она и ошиблась, то в каком-то другом месте. Полотно было безупречно.