притча?.. Гнедко пропал, и деревня не показывается. Я пуще своего воронка накаливаю, мчится, как стрела. На небе даже звездочки замелькали, ночь совсем надвинулась, а деревни все еще не видно. Что за оказия?

— Уж не проехали ли мы сверточек-то? — говорю.

— Нет, недалече осталось, — успокаивает Семен, — места ваши я хорошо знаю. А не промяться ли нам? У меня от долгого сидения ноги занемели.

— Что ж, — говорю, — мне самому охота промяться.

Слезли, идем за телегой, Семен за нуждою отстал, а я иду и думаю: не случилось чего с кумом? Как бы он на спуске-то к реке — заверток тут крутой — не выкувырнулся и не расшибся, сердечный! Помилуй Бог!

Думаю так и бреду. Да что это Семена долго нет? Оглянулся — не видать. Крикнул:

— Семен!

И слышу из леса по другую сторону реки; от нашей деревни, кто-то с хохотом откликнулся:

— Он!

Не успел я образумиться, крест на себя положить, как позади меня близехонько — как захлопает в ладоши и заржет! Не помню, как я в телеге очутился и погнал своего воронка, а за мной следом хлопает и со ржаком так кричит:

— Догоняй каменщика Семена, догоняй!

Сколько времени я плутал, по каким местам меня носило, не знаю, только помню, что толкало меня, кидало, словно бы из стороны в сторону, а после уж всякую память отшибло. Утром солнышко высоко так поднялось — проснулся я и не узнаю, в каком я месте: лежу на разметанном навозе и какая-то деревня неподалеку, но чужая.

Перекрестился, еле привстал и огляделся: батюшки, да ведь я это на Михеевом поле! Как я здесь очутился? Вспомнил — и бежать. Что с моим воронком? Где мои закупки? Вот он, Семен-то каменщик, каков! Леший это меня обошел! Добежал до наволоку, а там уж меня моя баба с ребятишками ищет.

ПРАВЕДНЫЙ ПОСОБИЛ[37]

ОТДАЛИ меня замуж в Исаеве в первое время и запропали у нас коровушки. Всей семьей искали по разным сторонам. Вот уже три дня бьемся — все нет коров.

Уже вечерело. Иду я дорогой, одна-одинешенька. А лесу раньше еще больше было. Страшно таково... Сердце так и ноет, и боюсь-то, и коров-то жалко. Неужели зверь свалил?..

Подхожу я к очапнице (отводу). А на столбах-то, растопырив ноги, стоит большущий мужик, уже седой, а лицо, кажется, доброе, усмехается. Я было испугалась, да думаю: "Бают, он ничего, хоть поспрашиваю, может, скажет..."

— Батюшко, пропусти, не обидь, полно шутить: отпусти мою скотинку.

Низко поклонилась ему. Он как загогочет, захохочет. Ишь, полюбилось, видно, ему, что кланяюсь, как спрыгнет прямо со столбов, да в лес, а сам все хохочет. Потом как загикает, засвищет, защелкает хлыстом! Чую, наши коровы-то, звонят колоколами и прямо идут скоро, скоро мне навстречу. И рада я, и страх меня взял. Чую: праведный в лесу так и заливается, так и заливается, только гул раздается, голосом-то водит, а слов не понять...

УМЕЕШЬ МОЛЧАТЬ — БУДЕШЬ ПОЛУЧАТЬ

ЖИЛ прежде в верстах десяти от нас богатый мужик. Всего вволю: и хлеба, и скотины. Имел он и немалые деньги и содержал кабак. Раз около полуночи являются в кабак два здоровенных молодца.

— Ну-ка, налей, брат, четвертную!

Я прямо из бочки и нацедил ему полную меру и говорю:

— Давай посудину-то.

Взял он четвертную за уши, поднес ко рту, не перекрестился — и за один дух высадил.

— Давай еще!

Я опять налил. Другой товарищ поднял и тоже махнул. Крякнули, утерлись левой полой и сказали, что деньги занесут в другой раз.

Я уж и не пристаю к ним. Смекнул, куда дело-то клонит: не простые люди!

На другой день в то же самое время явились мои гости и тяпнули уже сразу по полуведерной, а на прощанье сказали:

— Умеешь молчать — будешь получать.

Я уж и то слово об этом не пророню. На третью ночь по ведру хватили, подали по целой горсти серебра, не считая. Я тоже не считал, побоялся, да вижу, что с меня будет довольно. И повели речь:

— Ты, мы видим, мужик хороший, вот как будут у вас зимой пастуха нанимать, ты не соглашайся и будь спокоен.

Ладно, думаю. Настал Егорий. Пришел пастух. Я и говорю:

— Не надо мне нынче пастуха, я и без него обойдусь, сам стану своих коров наблюдать.

Вот я каждое утро и выпускаю коров. Как выйдут со двора, так чуть ли не бегом, все вместе, направляются в одну сторону, будто кто ли погоняет. Погуляют весь день неизвестно где, а вечером как раз в это время идут домой» Да такие стали сытые, на диво просто: молока стали вдвое больше давать, баба только руками хлопает, а никому ничего йе говорит, чтобы не попритчилось (т.е., чтобы не сглазить).

Вот уж время и к сенокосу подходит, хочется это мне узнать, где это коровы гуляют. В одно утро я и пошел за ними.

Идут прямо ходом, в стороны не глядят. Версты уж три прошли. Дошли и до барских лугов, которые были огорожены. Отвод сам собой отворился, коровы вошли, не бросились прямо на траву, а идут дальше. Забрались они в ложбину. Трава-пырей высокая, густая, а внизу — ручеек. Славное место. Вдруг подходит ко мне старичок с палкой. На плечах синий кафтан, на голове серенькая шапка с красной верхушкой. Спрашивает меня так неласково:

— Чьи это коровы?

Что делать? Я очень испугался. Сказать "не знаю чьи" — отберет, пожалуй, если праведный, а сказать "мои" — за потрав взыщут, не сторож ли барский, думаю... А он так-то пристально смотрит на меня и глаз не спускает. Я и говорю:

— Мои, добрый человек.

— А коли твои, так сам и паси. Не хотели дарового пастуха иметь, поищи лучше, я бы на тебя вечно проработал.

Вдруг он отделился от меня, сделался большущим-пребольшущим, наравне с лесом, ахнул, захлопал в ладоши... и коровы понеслись во весь дух к дому. А у меня волосы дыбом. Вот так, думаю, пастух!

СЛЫШУ НОЧЬЮ: КТО-ТО ВХОДИТ К НАМ...

В последний год перед набором рубили мы бревна в лесу. Ну и было нас в лесу немало. Осень, уж снег выпал. Товарищи ушли в лес раньше, а мы вдвоем с шурином, тоже был вместе со мной к призыву, пришли