он собрался вести ее в сарай, она посмотрела на него «как христианин и помахала рукой… я хотел сказать… ну, вы знаете, как они порой себя ведут, такие ласковые, кончилось все тем, что я спрятал ее у себя под пальто и отнес наверх… я очень боялся, ведь я обманывал свою бедную матушку. И эта хитрая псина тут же спряталась под кроватью и сидела там примерно с полчаса, пока не настало время ложиться спать, и мама так и не узнала, что мы натворили».

Как бы то ни было, Уорби был, конечно, рад компании, особенно когда в Саутминстере стали слышаться по ночам необычные звуки, которые до сих пор вспоминают как «рыдающие».

– Каждую ночь, – рассказывал Уорби, – собака давала знать, что кошмар приближается. Она выползала из-под кровати, забиралась в постель и, дрожа, прижималась ко мне. А когда раздавались рыдания, она прямо начинала сходить с ума – прятала голову мне под мышку, – да я и сам чувствовал себя не лучше. Мы слышали этот плач семь или восемь раз, не больше, а когда собака вытаскивала свою голову, я понимал, что теперь наступит тишина.

На что это было похоже, сэр? Не знаю, ни на что. Как-то раз я был на Соборной площади, и туда пришли два каноника и сказали друг другу «Доброе утро». «Как вы ночью спали?» – спрашивает один, мистер Хенслоу; другого звали мистер Лайел. «Плохо, – отвечает мистер Лайел, – как сказано у Исаии в главе 34, стихе 14, так казалось и мне!» – «А что там сказано?» – спросил мистер Хенслоу. «И вы называете себя знатоком Библии!» – возмутился мистер Хенслоу. (Мистер Хенслоу был одним из тех, кого кличут «сынами Симеона Богоприимца» – как и должно называть истинных евангелистов.) «Пойдите и посмотрите сами».

Мне тоже захотелось понять, что он имеет в виду, и я понесся домой и схватил Библию, и там было сказано: «Лешие будут перекликаться один с другим». И я подумал: а не их ли мы и слышим по ночам? И от этой мысли я даже пару раз обернулся через плечо. Я, само собой, еще до того спрашивал и отца, и мать, что это так кричит, но оба они ответили, что, по-видимому, кошки, но говорили они очень резким тоном и были явно встревожены. Честное слово! Ну и стон это был – такой голодный, будто кто-то звал кого-то, кто не придет. Словно он был настолько одинок, что все ждал и ждал, кричал и кричал. Две или три ночи подряд мужчины даже дежурили в разных концах площади, но кончалось все тем, что все они собирались в одном углу, ближайшем к Хай-стрит, и ничего, разумеется, не видели.

А дальше произошло следующее. Мы с одним мальчиком – теперь он торгует зеленью, как прежде его отец, – как-то утром после службы поднялись в хор и услышали, как старик Палмер, каменщик, орет на своих людей. И мы подобрались поближе – он был такой злой старикашка, что можно было повеселиться. Выяснилось, что Палмер велел одному рабочему заделать щель в этой древней гробнице. И человек утверждал, что все сделал, а Палмер продолжал ругаться, будто все вокруг принадлежало ему.

«И это ты называешь работой? – возмущался он. – Если бы с тобой был заключен подряд, тебя бы за такое уволили. За что я, ты думаешь, тебе плачу? И что я должен буду сказать декану и капитулу, когда они сюда придут? А они могут заявиться в любое время и сразу заметят, как ты все испортил, залепив дыру грязью, цементом и еще Бог знает чем!»

«Хозяин, я сделал все как надо, – отвечает рабочий. – Понятия не имею, почему все отвалилось. Я все тщательно утрамбовал, – говорит, – и как оно все вывалилось, – говорит, – я и не видел».

«Вывалилось? – спрашивает старик Палмер. – Тогда где же оно? Хочешь сказать, ветром унесло?» Тут он обнаружил кусок цемента, еще не высохшего, в трех-четырех дюймах от гробницы, рядом с оградой, и поднял его, я нашел еще один кусок.

Старик Палмер с интересом поглядел на него, потом повернулся ко мне и говорит: «Ребята, это вы тут играли?»

«Нет, – говорю, – я не играл, мистер Палмер; да мы только что пришли сюда».

Затем я стал разговаривать с другим мальчиком, Эвансом, и он заглянул в щель, и я услышал, как он тихо ахнул, резко от нее отпрянул, глянул на нас и говорит: «Там, кажется, что-то есть. Там что-то блестит».

«Что?! Вот что я вам скажу! – завопил старик Палмер. – У нас нет времени, чтобы с этим возиться. Давай-ка, Уилльям, иди за цементом и на этот раз сделай все по-настоящему, иначе ты меня узнаешь», – говорит.

Рабочий ушел, Палмер тоже, а мы остались, и спрашиваю я Эванса: «Ты и впрямь там что-то видел?»

«Да, – отвечает. – Правда».

Ну, я и предлагаю: «Давай запихаем туда чего-нибудь и пошевелим».

И мы попытались затолкать туда палку, но все они в щель не пролезали. А у Эванса с собой был лист с нотами – то ли псалома, то ли богослужения, не помню, – и он его скрутил и стал заталкивать внутрь. Он раза три его туда проталкивал, но без результата.

«Давай я попробую», – предложил я. Но снова ничего не вышло. И тогда, сам не знаю почему, я наклонился прямо к щели, сунул два пальца в рот и свистнул… ну, вы знаете, как это делать… и мне померещилось, что там что-то зашевелилось.

Ну, я и говорю Эвансу: «Пошли отсюда, – говорю, – не нравится мне все это».

«Проклятие, – он говорит, – дай-ка мне лист».

Взял его и снова туда затолкал. И тут он так побледнел, просто ужас.

«Знаешь, Уорби, – говорит, – его кто-то поймал, и он его держит».

«Тащи обратно или оставь, как есть, – говорю. – Давай пошли отсюда».

Он как дернет, лист выскочил. Вернее, то, что от него осталось. Кусок от него был оторван. Эванс как глянул на него, так и захрипел, потом швырнул на землю, и мы оттуда давай улепетывать.

Когда мы выскочили наружу, Эванс меня спрашивает: «Ты видел конец листа?»

«Нет, – говорю, – видел, что лишь оторван».

«Да, – говорит, – он еще был мокрый и черный!»

Ну вот, то ли потому, что мы напугались, то ли потому, что дня через два ноты были нужны и нас ожидал нагоняй органиста, только мы никому ничего не сказали, а лист уборщики с остальным мусором, наверное, вымели. Но Эванс до сих пор настаивает, что в тот день бумага была мокрой и черной.

После этого происшествия мальчики старались не заходить в хор,