нельзя отнестись легкомысленно. Таким образом, я собираюсь ехать в Б. первым же почтовым поездом.

К вечеру я буду уже на месте. В доме приходского священника я не хочу останавливаться, поэтому пиши мне на адрес гостиницы «Королевская голова». Прилагаю чек на небольшую сумму, которую потрать, пожалуйста, на подарки своим детям. Буду писать тебе каждый день (если мне придется пробыть здесь долго), и не сомневайся, что, как только все прояснится, я тут же приеду к вам. В распоряжении у меня осталось лишь несколько минут.

Сердечно поздравляю вас всех, крайне сожалею, поверь, твой любящий брат,

У. Р.

Письмо II

«Королевская голова». 23 декабря 1837

Дорогой мой Роберт!

Первое, что хочу сообщить тебе, что новостей о дяде Г. до сих пор нет, и посему тебе, кажется, придется отказаться от мысли – не стану говорить от надежды, – что я все-таки появлюсь на Рождество, тем не менее я буду думать о тебе, и прими мои наилучшие пожелания в этот воистину праздничный день. Проследи за тем, чтобы мои племянники и племянницы не истратили ни единой гинеи, отложенной на подарок мне.

С той поры как я здесь нахожусь, я не перестаю винить себя в том, что воспринял историю с дядей Г. несерьезно. Из разговоров местных жителей я пришел к выводу, что надежда на то, что он еще жив, ничтожно мала, но злой ли чей умысел заставил его покинуть нас или Божье провидение, мне не известно. Привожу тебе факты.

В пятницу, 19-го, он, как обычно, около пяти часов пошел в церковь служить вечерний молебен, после службы секретарь передал ему записку, в которой к нему обращались с просьбой навестить больного, который жил далеко, в двух милях отсюда. Побывав у больного, он отправился в обратный путь около половины седьмого. Больше его никто не видел.

Местные жители сильно переживают – он ведь, как тебе известно, много лет прожил здесь, и хотя, что тоже тебе известно, добрым нравом не отличался и обладал несколько придирчивым характером, много всем помогал и не щадил себя.

Бедняжка миссис Хант, работавшая у него экономкой с тех пор, как покинула Удли, находится в крайне расстроенных чувствах. Такое впечатление, что для нее настал конец света. Я рад, что не принял предложения поселиться у священника и отказался от действительно искренних предложений других местных обитателей – таким образом, я ни от кого не завишу, к тому же здесь мне вполне удобно.

Тебе, разумеется, хочется знать, что было предпринято, дабы найти дядю.

Во-первых, чего и следовало ожидать, расспросы в дядюшкином доме ни к чему не привели; короче говоря, выяснить ничего не удалось. Миссис Ханг я спросил – как до меня то уже делали другие, – не предвещало ли что-нибудь в поведении ее хозяина, что его ожидает внезапный удар, приступ или болезнь, или же, может быть, он сам догадывался, что болен. Но и она, и его лечащий врач отвергли мои предположения. Он чувствовал себя как обычно.

Во-вторых, естественно, все пруды и озера были прочищены, и все поля в округе, которые он проходил в последнее время, тоже были осмотрены, но все безрезультатно. Сам же я имел беседу с приходским служкой и, что более важно, побывал в том доме, в котором его видели в последний раз.

Эти люди никаких подозрений не вызывают. Один болен и лежит в постели, а жена и дети сами, конечно, не в состоянии совершить преступление. И подозревать их в том, что они заманили бедного дядю Г. в ловушку, дабы напасть на него, когда он будет возвращаться, тоже глупо.

Они уже отвечали другим о том, что им известно, но женщина согласилась мне снова все рассказать. Священник выглядел как обычно, у больного задерживаться не стал. «Мой-то не относится к тем людям, – сказала она, – что готовы долго читать молитвы, но если бы все мы здесь молиться умели, то на что бы прожили то, что в церкви служат?» Уходя, он оставил немного денег, а один из детей видел, как он поднимался по ступенькам через изгородь, ведущим на следующее поле. Одет он был, как всегда: с белыми полосками у воротника, – он, наверное, последний из священников, кто еще их надевал, во всяком случае, в этих местах.

Как видишь, я пишу подробно. Дело все в том, что мне совершенно нечем заняться – работу с собой я не взял, – но зато голова у меня совершенно ясная, и, возможно, мне на ум придет нечто, чего не учли остальные. Поэтому я буду продолжать писать тебе так же подробно и пересказывать даже разговоры. Ты можешь читать мои письма, а можешь и не читать, как тебе будет угодно, об одном тебя прошу – сохрани их. У меня есть еще одна причина писать тебе столь обстоятельно, но она не так уж важна.

У тебя может возникнуть вопрос, обыскал ли я сам поля близ того дома. Кое-что – причем, многое – было уже сделано другими, как я писал выше; но завтра я собираюсь сам побродить по округе. Сейчас поставили в известность Боу-стрит, ответ придет оттуда вечером, но я не думаю, что там станут тратить много времени на поиски. Снега нет, что могло бы нам помочь. Поля покрыты травой.

Сегодня я был qui vive[21] сам предпринять розыски, но на обратном пути поднялся туман, и я оказался не готов гулять по незнакомым пастбищам, тем более в темноте, когда кусты походят на людей, а мычание коровы в отдалении можно принять за трубный глас.

И поверь мне, если бы из-под деревьев, окаймляющих тропинку, вышел бы сам дядя Генри, держа под мышкой свою голову, я бы не чувствовал себя столь неуютно. Должен признаться, что нечто подобного я и ожидал. Прости, но придется отложить перо в сторону – пришел мистер Лукас, викарий.

Позже. Побыв у меня некоторое время, мистер Лукас удалился, но, помимо вежливого выражения сочувствия, я ничего от него не услышал. Я понял, что он оставил мысль о том, что дядя до сих пор жив, и об этом он, насколько возможно, искренно сожалеет. Также мне очень понятно то, что даже у более чувствительного человека, чем мистер Лукас, дядя Генри не вызывал сильной симпатии.

Кроме мистера Лукаса меня посетил еще один гость – будто мой Бонифаций, – хозяин гостиницы «Королевская голова». Он пришел узнать, прекрасно ли я устроился. Дабы описать его должным образом, необходимо обладать пером Боза[22]. Весь он был преисполнен важности, а лицо