— Я боюсь.

— Чего? В худшем случае, наткнемся на скелет — так ведь можно и уйти.

Милли вздрогнула. — Иди ты.

— Ну, нет. Одна я не пойду.

— Вот видишь.

— Так ведь вдвоем же не так страшно.

— Я ненавижу это.

— И я тоже. Но ведь есть-то надо. Я умираю с голоду. Идем.

Дом был богатый и роскошно меблированный, один из модных клубов. В швейцарской на полу валялся номер «Evening News» от 10 мая — должно быть, один из последних, вышедших в Лондоне с двумя чистыми страницами и единственным объявлением — о новом верном средстве против чумы. Остальные страницы были полны известий об опустошениях, вызванных чумой, но тон статей, все же, был успокоительный. Между строк читалось отчаянное упорство людей, наперекор всему не желавших отказаться от надежды.

Несколько минут девушки потратили на чтение газеты.

— Вот видишь! — торжествующе говорила Бланш.

В комнатах, как и следовало ожидать, никакой еды не оказалось. В кухне они нашли полный разгром: битую посуду, пустые бутылки, пустые жестянки из-под консервов, опрокинутый стол; всюду следы борьбы, но нигде никаких следов пищи. Если что и оставалось, оно было приедено крысами.

Но настойчивые сестры спустились в нижний этаж и были, наконец, вознаграждены. В нижней кухне на столе стояла целая батарея невскрытых консервов, и в одной жестянке торчала машинка для откупоривания. Очевидно, и здесь разыгралась одна из обычных трагедий…

Девушки поели, запили пивом, которого также оказался большой запас, и, подкрепившись, наполнили консервами целых две корзины. Но пива взяли только одну бутылку для матери, чтобы не тяжело было нести. Ведь им было еще далеко идти, и находке своей они не очень обрадовались: консервы им и так до смерти надоели.

Разыскивая корзины, они нашли единственную картофелину, оставленную крысами. Картофелина дала тонкий, длинный росток, длиной уже в несколько футов. Бледно-зеленый, почти бесцветный, он пролез под шкафом и через всю комнату тянулся к свету в окне.

— Странно! Как они быстро растут! — удивлялась Милли.

— Тоже тянется на простор — как и мы, — улыбнулась Бланш.

Обе девушки обрадовались, что на улице еще светило солнце. Так жутко было в этих покинутых, холодных домах, где трагически оборвалась и замерла жизнь и куда природа еще не нашла доступа. Жалкий побег картофеля, тянувшийся к свету, не найдет здесь, где пустить корней…

На обратном пути у сестер Гослинг было еще одно приключение. Проходя мимо здания Парламента, они вдруг решили зайти осмотреть его. Предложила Бланш. Милли, после слабого протеста, согласилась.

Препятствовать им было некому. Они обошли все залы, посидели в кресле Спикера, проникли и в святилище Верхней Палаты. — Увы! Кому теперь были нужны все правила и уставы, весь сложный механизм создания новых законов? Воздух уже не потрясали жаркие споры, лукавые и язвительные реплики тех, для кого эти залы были ареной борьбы честолюбий. Чума все изменила. В три месяца исчезли все прежние цели, к которым могло стремиться человеческое честолюбие, исчезло самое представление об успехе и богатстве. Деньги, драгоценности, самоцветные каменья, все прежние ценности вдруг утратили цену и смысл, как и символ власти, лежавший в пыли на председательском столе в палате законодателей. Что за беда, если какая-нибудь сумасшедшая женщина ограбит все лавки ювелиров в Сити? Кто мог теперь запретить воровство или покарать за убийство? Уцелел один лишь закон и единая ценность — закон самосохранения, ценность — пища. И две полуобразованных девушки, случайно попавшие сюда, могли сидеть на председательском месте и сами вырабатывать для себя законы.

— Ах, Би, пойдем! Мне так хочется поскорее домой, — жалобно говорила Милли.

Когда они переходили через площадь, Милли взглянула на башню «Большого Бена». Четверть десятого. Наверное, часы стоят.

— Ну, разумеется, глупенькая. Все городские часы стоят. Кому же теперь заводить их?

Миссис Гослинг не сразу осмыслила значение того, что дочери рассказали ей о состоянии Лондона. Последние два месяца она каждый день убеждала себя, что во всем городе жизнь снова вошла в прежнюю колею и только Путней превратился в пустыню. Она с самого начала не одобряла переселения в Путней; там скучно и сыро и совсем нет знакомых.

Правда, ее бедный покойный Джордж родился в Путнее, но, ведь, этому уже больше пятидесяти лет; тогда в Путнее, наверное, жилось иначе; да ведь и он по шестнадцатому году перебрался в более здоровую северную часть города. Миссис Гослинг готова была во всех своих несчастьях винить Путней. Еще бы! Жить возле самой реки — как тут не схватить заразы. За последние дни она окончательно убедила себя, что все опять пойдет хорошо, как только они вернуться в Кильберн.

— Да как же это так? Вы говорите, что за весь день вы ни души не встретили? Да что ж это такое? — недоуменно повторяла она.

— Кроме тех трех женщин, о которых мы тебе говорили, ни души.

— Ну да; это понятно; люди все еще сидят, запершись, по домам, как и мы: чумы боятся — ну, и провизию стерегут, у кого запасена.

— Да нет, же, мама, не сидят.

— А вы почем знаете? Разве вы заходили в дома?

— В один-два заходили, — уклончиво ответила Бланш. — Да и заходить-то не к чему. И так видать.

— И ни один магазин не открыт! Даже на Странде? Ты наверное знаешь? — Миссис Гослинг возлагала последнюю свою надежду на Странд. Если и Странд обманет ее, все погибло.

— Ах, мамаша! Как же вы не понимаете! Ведь я же вам говорю, что Лондон весь словно вымер. На улицах ни души. Ни извозчиков, ни трамваев, ни автобусов, и трава растет посредине улицы. А магазины все — съестные — разграблены и… Ведь правда же, Милли?

— Ужас, что такое! — поддержала ее сестра.

Но миссис Гослинг все еще не могла взять в толк.

— Как же так? Я не могу понять… А в главный Почтамт, вы заходили? Уж он-то, наверное, открыт.

— Да, солгала Бланш. — И могли бы взять все деньги из касс, если б