Шрифт:
Закладка:
Молошников был хоть и развратник, но не примитивного, а гурманского пошиба, ему нравилось владеть не только женским телом, но и душой. Умный, повидавший на своем веку всякое, он стал приручать Агафью Ивановну, как дрессируют породистого щенка, и терпеливостью, лаской, занятным разговором добился того, что через некоторое время девушка к нему привыкла и стала считать старика единственной своею опорой. Он-то, Молошников, и придал характеру Агафьи Ивановны окончательную завершенность, закалил его, как закаливают сталь. Старик и сам привязался к своей то ли любовнице, то ли питомице, насколько могло отдаться чувству его блазированное сердце.
Агафья Ивановна прожила со своим покровителем четыре с половиной года, и всё шло к тому, что быстро стареющий и всё чаще хворающий вдовец на ней женится. Молошников был на ножах с сыновьями и не желал оставлять им ни копейки из своего чуть не миллионного состояния. Но надо ж такому случиться, что в самый канун венчания по интриге судьбы, ведшей с бедной Агафьей Ивановной какую-то коварную игру, из прошлого вдруг снова явился лже-улан, и всё повторилось. Словно жертва волшебной дудки сказочного Крысолова, Агафья Ивановна последовала за своим погубителем, только на сей раз не с пустыми руками, а прихватила с собой шкатулку с драгоценностями, которые в разное время дарил ей покровитель, оставив только преподнесенные женихом по случаю свадьбы рубины, любимый ее камень.
То опять был порыв, но на сей раз вряд ли любовный. Сильное чувство, увлекшее Агафью Ивановну, она и сама не сумела бы дефинировать. То ли это была тоска по недопрожитой жизни, то ли самолюбивое желание взять верх над человеком, некогда ею пренебрегшим, то ли Агафью Ивановну напугала перспектива стать добропорядочной госпожой Молошниковой и провести свой век в хоть и золотой, но скучной клетке обыденности, а скорее всего и первое, и второе, и в особенности третье, да в придачу еще некая не поддающаяся определению тяга, какую испытывают некоторые странные натуры, заглядывая в пропасть или подходя к перилам моста.
Фактом однако является то, что теперь роли между Агафьей Ивановной и ее повторным соблазнителем переменились. Будучи ученой, она оставила шкатулку при себе и продавала ее содержимое частями, что на первых порах обеспечило и его нежность, и его верность, а вскоре он уж и сам не мог без своей спутницы обходиться.
Читатель, конечно, заметил, что я до сих пор не называю рокового избранника Агафьи Ивановны по имени, но это потому что звали его теперь не так, как четыре года назад и в дальнейшем он неоднократно менял и свое имя, и свою презентацию. Буду называть его так, как он именовался в момент нашего рассказа — Тадеушем Тодобржецким. Поляком он однако не был, лишь нахватал польских фраз и манер, живучи в Привисленском крае. «То добрже», повторял он к месту и не к месту, из этой присказки сотворив себе и фамилию. Паспорта и подорожные он умел сооружать так ловко, что никогда не имел с бумагами никаких трудностей — в этом, пожалуй, и состоял главный из талантов «пана Тодобржецкого»; того же сорта были и остальные его таланты, обычно вознаграждаемые железными браслетами с неювелирной меж ними цепочкой.
Скоро Агафья Ивановна узнала цену человеку, ради которого дважды бросила тихую и отлично устроенную, с ясно определенной будущностью жизнь. Он был пуст и мелок душой, кичлив в удаче и суетлив в несчастье, жаден, а в то же время нерасчетлив в деньгах, изрядно хитер, но притом не слишком умен — словом, относился к одному из худших человеческих разрядов. Агафья Ивановна вполне презирала своего спутника, и тем не менее повсюду за ним следовала, а Тодобржецкий нигде надолго не задерживался, его катило по жизни, как оторвавшееся на полном скаку от кареты колесо. Быть может, это вечное движение без определенного пункта назначения и являлось тем опиумом, который дурманил Агафье Ивановне голову, требуя всё новых и новых доз. Сама она считала свою прикованность неизлечимой болезнью вроде чахотки, которая если уж прицепится, то непременно сведет в могилу, иногда же, в горькую минуту говорила себе: «Коли мне судьба сгинуть, то лучше уж с тем, кого не жалко».
Прихваченные с собой драгоценности через невеликое время закончились, потому что оба — и она, и ее возлюбленный — любили пожить с размахом, и Тодобржецкий (который впрочем в ту пору был графом Орловским, а потом коммерц-советником Бланком, а потом уж не упомню кем) по этой части был большой выдумщик. Он сибаритствовал с такой широтой, что в подобные минуты Агафья Ивановна им любовалась и почти что его любила.
Когда шкатулка опустела, он вернулся к обычным своим способам пропитания — за исключением одного: перестал альфонствовать, поскольку при Агафье Ивановне это стало невозможно. В самом начале их совместного путешествия разбивателю женских сердец было сказано, что, ежели он станет волокитствовать, то ему ночью, спящему, иголкой выколют глаза, и сказано так убедительно, что Тодобржецкий сделался вернейшим Ланцелотом, не глядевшим на других женщин кроме своей Гвиневры. Прочими источниками его существования были всякого рода аферы и нечистая карточная игра. Однако, будучи наглым и хитрым, Тодобржецкий не обладал ни умом, ни достаточной ловкостью, так что некоторые его предприятия оканчивались стремительной эмиграцией, а за зеленым столом он, случалось, сам становился добычей умелых шулеров.
Так они и ездили из города в город, нигде подолгу не задерживаясь. Бывало, что вместе, представляя мужа с женой или брата с сестрой, а случалось, что и порознь, если того требовала придуманная Тодобржецким интрига. Перемещения эти были так стремительны и непредсказуемы, что Агафью Ивановну не оставляло ощущение какого-то прерывистого сна, от которого надо бы очнуться, да он никак не отпускает.
Последний раз они сорвались из Ростова, где махинатор попробовал ограбить людей, которые сами жили грабительством, да едва не попался и был принужден бежать сломя голову, без копейки и в страхе за свою жизнь. Тут-то он и сделался из железнодорожного подрядчика Аркадия Аполлоновича Крук-Круковского отставным ротмистром Тадеушем Тодобржецким.
Беглецы сделали вид,
