будто отправляются из Ростова на север, а сами повернули на юг, в сторону Кавказа, где новоявленный пан никогда еще не бывал, но про который слышал много обнадеживающего. Он всегда был окрылен какой-нибудь надеждой, разительно отличаясь этим от Агафьи Ивановны, никогда не думавшей о будущем и ни на что, совсем ни на что не надеявшейся.

А теперь, когда читатель про этих двоих уже всё знает, вернемся в нумер захудалого трактира к недоподслушанному разговору.

Хотя нет. Надобно еще объяснить причину, по которой Агафья Ивановна находилась в столь скверном расположении духа и почему желала немедленно съехать.

* * *

Получасом ранее с моей героиней приключилось странное происшествие, выбившее ее из обычного полусонного, а в то же время как бы и воспаленного состояния, какое отчасти знакомо всякому, отболевшему перемежающейся лихорадкой.

Тодобржецкий сидел в трактирной зале, ведя карточную игру, которая была копеечной, поскольку залучить в партнеры ему удалось только двух мелких проезжающих, одного разорившегося помещика и темрюкского фельдшера, ставивших на кон по четвертаку, а то и по гривеннику. Деньги однако же были очень нужны, поскольку у ростовских эмигрантов не осталось ни гроша, так что и за постой заплатить было нечем. В подобных обстоятельствах, увы нередких, Агафья Ивановна выдавала сообщнику свое серебряное монисто, которое обладало чудесным свойством привлекать «фарт», во всяком случае она свято в это верила и не имела случая разочароваться в своем убеждении.

Тодобржецкий поставил ожерелье в пять рублей и выиграл, но потом дело пошло вяло. Партнеры скаредничали, а фельдшер очень уж пристально следил за руками оборотистого поляка. Дело Агафьи Ивановны было вовлечь в игру какого-нибудь «гусака», то есть человека с деньгами и притом простодушного. Она отлично умела и распознавать характеры, и выступать в роли сладкоманящей Сирены.

Сидя в одиночестве за столом, Агафья Ивановна оглядывала помещение, не обнаруживая никого пригодного, как вдруг со двора вошел молодой человек с оживленным, раскрасневшимся лицом в небольшой пушистой бородке, и первое, что отметил взгляд наблюдательницы, был изрядный пук денег, который вошедший засовывал в карман дорожного сюртука, несколько потертого, но несомненно сшитого превосходным портным — в подобных вещах Агафья Ивановна, любившая хорошо одеваться, разбиралась.

Проезжающий сел за соседний стол, потребовал чаю и закуски, да зачем-то сообщил половому звонким голосом, что ни вина, ни водки он не пьет.

Из-под опущенных ресниц она стала подсматривать за ним, зная, что случится дальше. Агафья Ивановна обладала даром читать лица, а это было как раскрытая книга. В ясных глазах, в высоком без морщинок лбе, в рисунке губ, видневшихся из-под молодых усов, угадывались доброта, жизненная неопытность и еще качество, которого сама Агафья Ивановна была начисто лишена, которое сразу чуяла и по которому иногда тосковала. У нее для этого качества и слово было придумано: ровнодушие — нечто совсем иное, чем равнодушие. Равнодушен тот, кого ничто происходящее с другими не тревожит; ровнодушен же человек, обладающий душой, которая никогда не сбивается с ровного курса, и курс этот неизменно направлен к чему-то простому и доброму. Ровнодушный человек может быть нескладен или глуп (и это даже часто так), может ошибаться в поступках, но всякий раз сверяется душой по своему безошибочному компасу и снова выправляется, его не собьешь. Такая жизнь казалась Агафье Ивановне скучной, обыкновенной, ибо в ней самой обыкновенность навовсе отсутствовала, а всё же ее отчего-то интриговал столь непостижимый образ существования.

Этот будет легкой добычей, сказала себе Агафья Ивановна, отогнав шевельнувшийся в сердце сантимент. И, конечно, не ошиблась.

Минуту-другую спустя сосед ее заметил и уже не сводил глаз, пренаивно, по-детски, прикрыв их ладонью.

— Что украдничаешь? — рассмеялась Агафья Ивановна. — Хороша я тебе кажусь?

Он залился краской, но не оробел, а тихо ответил:

— Очень хороша.

Попался, внутренне усмехнулась она и спросила:

— Не возьмешь в толк, кто я?

Странно ведь, чтобы прилично одетая дама сидела в трактире одна.

И тут он сказал странное:

— Не могу понять, какая вы. То мне кажется, что очень плохая, а то, наоборот, что очень хорошая.

Это вот и было то самое, что Агафья Ивановна называла «ровнодушием» и к чему относилась с несколько пугливым любопытством. Насмешничать ей расхотелось.

А молодой человек тут же еще и сказал такое, отчего ей сделалось не по себе.

— Я вижу, что вы в беде. — Волнуясь, запнулся. — Почему вы одна? Что с вами? Я помогу вам, я защищу вас, только скажите как.

Сердце у Агафьи Ивановны несколько стиснулось, за что она на себя осердилась и предприняла попытку перевести беседу в смешную сторону.

— Он меня защитит, вы только послушайте! А сам телятя телятей, — со злым смехом молвила она непрошеному защитнику, и он жалобно сморгнул, в самом деле сделавшись похож на теленка.

Однако сердце всё никак не разжималось, с ним творилось нечто Агафье Ивановне непонятное, и еще очень хотелось оказаться к молодому человеку поближе. Противиться своим порывам Агафья Ивановна не привыкла, но вести дальше бередящий разговор было опасно — чем именно опасно, она не знала, но остро это чувствовала.

— Хочешь, чтоб я к тебе пересела? — спросила Агафья Ивановна. — Только уговор. Ни о чем не говори, и я не буду.

Он так обрадовался, что вскочил и бросился пододвигать стул, спросил ее имя, хотел назваться, но уж этого ей определенно было не нужно.

Она сказала свое имя.

— А себя не называй, мне ни к чему. И всё, молчи.

Он послушно сел и умолк.

Расположившись напротив, Агафья Ивановна рассматривала своего визави недолго. Открытая книга вблизи рассказывала о себе то же самое, что на расстоянии. Но взор видел не лицо другого, незнакомого человека, а другую, незнакомую жизнь, внезапно открывшуюся перед Агафьей Ивановной. Она увидела — очень зримо, хотя это несомненно был сон наяву — какую-то залитую солнцем веранду, луч блеснул на медном боку самовара, послышалось мирное звяканье ложечки о чашку, и ощутила состояние, какого в настоящей жизни никогда не испытывала: