„Что говорила мне старая ценность, вскормленная разумом? Она говорила: „Право на жизнь имеет только полезное“. Но Бунт моих чувств создал новую ценность — Красоту, а она меня учит: „Право на жизнь имеет только прекрасное“.

„Ах! Как много должен человек пережить, чтобы найти прекрасное! Как много идолов ждут его секиры, пока он научится верить в самого себя!

„Человек-ребенок растеряно глядит вокруг себя и нигде не находит себе прочной точки опоры. Слабый физически, бессильный духовно, весь во власти необузданной фантазии, он создает себе целый мир таинственных сил, сонм богов. Его ум занимает тогда один вопрос: Что такое праведное? И он идет к жрецу, чтоб узнать из уст служители бога вечную волю богов. На этой ступени человек — только Homo.

„Но вот ребенок подрос, человек стал юношей. Он окреп, научился немного распознавать внешние явления. Его мысль начинает работать серьезно. Разум начинает шептать ему сладкие грезы о господстве над миром при помощи знания. Он презрительно разбивает свой идол и переносит храм его внутри себя, внутри своего разума. Что такое разумное? спрашивает юноша. И он бежит к ученому, чтобы из уст жреца науки узнать вечную волю разума. Это уже Homo sapiens.

„Наконец, человек созрел. С горькой насмешкой проходит он мимо „храма разума“. Он устал стоять на коленях перед истуканами. Устал гоняться за отвлеченной „вечной истиной“. Его мечта теперь гораздо проще и скромнее. Он хочет найти уже истину только для себя и только на время. В густую чащу своих чувств углубляется он и спрашивает: Что же такое прекрасное? „Все, что ласкает твой взор, все, что нежит твои чувства, все, что дает тебе силу и мощь, — вот твое „прекрасное“, так отвечает ему правдивый голос его собственного „я“. Теперь он — Homo sentiens, т. е. тот же Homo, который понял всю мизерность своей sapientiae и всю необъятную мудрость своей оклеветанной „плоти“.

„Но что же такое высшая ценность? Неужели ничего-нет прекраснее жизни? Неужели однообразно тянуть паутину жизни значит творить то прекрасное, что трепещет в душе моей? Неужели существовать и жить одно и то же?

„Нет! есть нечто лучшее, чем жизнь: это — прекрасная жизнь, и еще нечто лучшее прекрасной жизни: это — прекрасная смерть.

„Нас слишком долго учили трусливо цепляться за жизнь. И человек забыл великое искусство прекрасно жить. Любить жизнь, любить веселую, гордую жизнь должен научиться вольный человек. Но еще раньше должен он научиться безбоязненно встречать свою смерть и смело звать ее на помощь для борьбы с врагами красоты. Смерть не враг, не антитеза жизни, а ее высшая точка. Великое наслаждение сливается с великим страданьем. Смерть есть также только высший момент интенсивной жизни. Чтоб стать истинно свободным, человек должен убить в себе всякий рабий страх смерти. Величавое стремление к великому должно заменить ему жалкую жажду существования.

„Так отвергаю я все учение моего разума. Против его фатальной „причинности“, утилитарной „ценности“ и жалкого инстинкта самосохранения я выставляю другое учение — о творческой воле, о красоте и вечном стремлении к великому.

„К чему же пришел я теперь? Раньше отверг я бога и его религию, потом общество и его мораль. Теперь настала очередь отвлеченного разума и его лицемерных учений. Братья! Разбейте оковы отвлеченного, бессердечного разума! Никому не верьте, кроме своих правдивых, неподкупных чувств. Это — последнее гордое слово нашей свободы“.

***

Итак, для нас личность есть только совокупность тех психических переживаний, которые обычно соединяются одним словом „чувства“. Свободу личности мы, стало быть, должны понимать в смысле абсолютной свободы наших чувств, в смысле полного устранения всех преград, мешающих их развитию. Наше понимание личности привело нас не только к отрицанию религии и морали, но и к полному отрицанию утилитаризма, в самом широкой смысле. Возникает вопрос: возможна ли такая индивидуальная свобода? Не утопия ли наш индивидуализм? Возможно ли общежитие на исключительной основе личных чувств?

Свобода личности, как мы ее понимаем, есть, понятно, уничтожение всякой общественной организации, основанной на нормах. Но она нисколько не требует уничтожения социальной жизни, уничтожения всякого общежития. Дело в том, что наши чувства, в отличие от разума, который живет замкнутой жизнью отшельника, вечно влекут нас куда нибудь и к чему нибудь — к людям и к вещам. Люди и вещи — необходимая пища наших чувств, между тем как разум питается понятиями. Чем богаче чувственный мир личности, тем интенсивней и разнообразней ее стремления к людям и вещам.

Пусть в один прекрасный день будут уничтожены все юридические, религиозные и моральные нормы, которые теперь скрепляет насильственно общество, через короткое время перед нами самопроизвольно вырастет новый мир. Отдельные личности начнут искать друг друга и объединяться в большие или маленькие группы. В основу своей группы они положат не устав, не договор о взаимной помощи, а свое естественное влечение, свое внутреннее духовное сродство. Такая группа не ассоциация для производства, а естественное общежитие, которое находит свое основание, оправдание и предел в личных чувствах его членов. Это не groupement d’intérêts, a groupement d’affinité, т. e. не союз на основе интересов, а союз на основе сродства.

Отдельные такие группы будут вступать в дружеские сношения между собою, но опять таки на почве внутреннего сродства и взаимной симпатии. Так все человечество распадается на бесконечное количество больших и малых „групп по сродству“, абсолютно не знающих никаких норм, кроме чувств отдельных личностей, составляющих эти группы. Это общежитие мы и называем Анархией.

Мы предвидим целый ряд возражений. Некоторых мы должны коснуться неизбежно.

Нам скажут: „Вы доводите свободу личности до абсолютности и поэтому необходимо приходите к нелепости. Только Робинзон на пустынной острове может дать такой простор всем своим чувствам. Раз человек хочет жить с другими вместе, раз он вступает в какое бы то ни было общежитие, даже состоящее исключительно из абсолютных индивидуалистов, он вынужден себя ограничить, установить пределы своей свободе, т. е. фактически указать своим чувствам границу их проявления. Стало быть, ваше индивидуалистическое общежитие тоже должно будет пойти на путь нормирования личной деятельности, на путь договоров, взаимной помощи и т. д. Стало быть, ваш индивидуализм есть тот же коммунизм“.

Это возражение вполне достойно внимания.

Индивидуалисты далеки от того, чтоб считать наши чувства чем то простым и легко поддающимся измерению и вычислению. Наоборот, мы не можем достаточно настойчиво утверждать, что наши чувства бесконечно сложнее, глубже, разнообразней,