что мы, действительно, знаем о природе и жизни, все, что создало гордость и мощь человека, есть результат наших чувств. Что делает разум в работе познания? Он раболепно записывает, регистрирует, классифицирует то, что добывают ему творческие чувства. Конкретные, сочные факты наших чувств он прикрывает отвлеченной бесцветной формулой обобщения. Но его покрывало почти всегда так прозрачно и так узко, что факты скоро начинают выпадать из-под него и расползаться, пока он опять не состряпает новой общей формулы, новой гипотезы. Чем больше развивается научное понимание, тем больше падает былое доверие к разуму. Научное мышление относится подозрительно ко всяким скороспелый общим выводам и пышный абстракция». Она становится все более и более только верной истолковательницей чувств.

Разум был в глазах метафизики не только важным, но и единственным творцом познания. Она гордилась тем, что изгоняла из своих воздушных замков, построенных на зыбучей песке отвлеченностей, все, что говорило о чувстве. Кант нанес метафизике смертельный удар, показав, что все наше познание питается явлениями, а не сущностями, питается работой наших чувств, а не абстрактного разума. Но почтение его к этому дряхлому старичку было еще настолько велико, что он оставил ему на правах неотъемлемой личной собственности десять „категорий“. Дальнейшее философское развитие, присмотревшись ближе к этим регалиям разума, нашло щедрость кенигсбергского мыслителя чрезмерной и свело все достояние разума только к трем принципам: пространству, времени и причинности. За то у всех была крепкая уверенность, что эти принципы действительно — неотчуждаемая собственность разума. Но и тут является современный позитивизм в виде эмпириомонизма и, безбоязненно анализируя их, отнимает последнее убежище у метафизики и последнее достояние у когда то пышного отвлеченного разума. И пространство, и время, и причинность оказываются не врожденными идеями и не вечными категориями нашего мышления, а физиологический продуктом наших ощущений. С этой минуты все наше познание передается в полное распоряжение наших чувств. Эмпириомонизм — самая гордая и самая научная философская система современности — есть гранитный памятник, воздвигнутый признательной наукой тем, которых оклеветала и загрязнила бессовестная религия, тем, которых пренебрежительно третировала болтливая метафизика: это вечный памятник славы нашим правдивый и творческий чувствам.

Всем этим хотим мы подчеркнуть только ту мысль, что даже в области познания, в области, которую долго бесспорно считали царством самодержавного разума, наши чувства играли бесконечно более важную роль, чем он. Теперь уже становится каким то трюизмом, что „абстрактных истин нет, что истина всегда конкретна“. А это значит, что умерло время законодательствования отвлеченного разума, что носительницами истины стали конкретные чувства. Что такое внешний мир? Это мой опыт, собственно говоря, мои ощущения, мои чувства, отвечает эмпириомонизм. Что такое познание? Это те же элементы-ощущения, т. е. те же мои чувства. Что такое объективное? То, что обще моим и чужим чувствам. Исчезает прежняя пропасть между „миром“ и „человеком“, между субъектом и объектом, между субъективными чувствами и якобы объективным разумом, между познанием и жизнью.

Мир становится созданием человека, а человеком оказывается не холодный и бесплодный разум, а кипучие, творческие чувства.

Теперь снова мучительно просит ответа старый величавый вопрос: Что же такое личность? Что же такое это трепетное „я“, которое осязает внутри себя человек? „Я“ — это не мои взгляды, не идеи или убеждения, вообще не дети моего бесстрастного и безжизненного разума. Мое мировоззрение может быть и не моим, а навязанный извне. Но что было, есть и будет всегда моим и только моим драгоценный достоянием, это мои глубокие, затаенные, вечно живущие чувства. Можно отречься от своих взглядов, можно подарить их другому, как вещь, можно продать их, как ценность, но я не могу оторваться ни на миг единый от своих струящихся чувств, беспокойных и шумных, как горные реки. Моя личность, мое „я“ — это мои чувства, гордые, как хищные соколы, чистые, как вечный снег на горах, и знойные, как южное небо. Свет моего разума может потухнуть, мрак ужасающий может окутать мой дух, но мое „я“ остается, пока плачут и смеются, тают и дрожат во мне мои чувства: так мечутся волны морские среди густого мрака, у ног потухшего внезапно маяка.

„Итак, „я“—это мои чувства, мои страсти, говорит себе человек, заглянувший в бездну своей души. Что же такое мой разум? Каково мое отношение к нему?

„Он сидит внутри меня и все шепчет мне про свои великие заслуги. Это он превратил орангутанга в Homo Sapiens. Это он научил меня побеждать стихийные силы злобной природы. Это он научил меня хранить и умножать наше великое сокровище — жизнь...

„Он сидит внутри меня и все клевещет на чувства мои. Они — глухо-немые слепцы. Они не знают, откуда приходят и куда идут. Они способны вызывать безумную жажду, но бессильны найти хоть одни колодезь. Они увлекают на вершины гор, но не знают горных тропинок. Они, подобно ветрам пустыни, приходят с шумом и зноем, иссушают ключи, песком засыпают роскошные пальмы и превращают уютный оазис в безотрадную пустыню...

„Но так ли это? Верить ли мне тебе, мой доблестный разум?

„Уже в третий раз я вступаю в борьбу с самим собой, подымаю знамя бунта против своих внутренних оков.

„В первый раз я восстал тогда, когда сказал себе: бога нет! Бог есть то, что я хочу.

„Потом я объявил войну своей морали и сказал: нет добра! Добро есть то, что я хочу.

Теперь я должен в третий раз побороть самого себя и смело сказать себе: истины нет! Истина — то, что я хочу.

„И бог, и добро, и истина — не мои предки, а мои дети. Я сам зародил их в глубоких недрах своей души. И все они долгие годы безмятежно спали в колыбели моих чувств.

„К своим чувствам и только к чувствам могу и должен я обращаться каждый раз, когда я впадаю в раздумье, каждый раз, когда я стою у распутья. Своим чувством я должен проверить и учение своего разума, а не наоборот — подвергать суду раболепного разума мои неподкупные чувства.

„Чему же учит меня разум?

„Причинность, — так называется первое слово его.

„Вся вселенная, есть только цепь явлений. В этой мировой цепи каждое явление связано со всеми остальными железной необходимостью. В ней нет ни одного отверстия для произвола, для свободы.

„Думаешь ли ты, что человек составляет исключение? Разве ты не понимаешь, что твоя свобода есть такой же мираж, как свобода любого растения? Всякое движение твоей воли так же свободно, как движение планет по их орбитам.

„Что же такое твое