твоего сына, но тщетно. Он вырос с черной и черствой душой. Вполне возможно, что получилось это из-за лжи, в которую ты нас всех втравила. Так что, извини, но раскаяния я не чувствую. И не вздумай говорить что-либо Иннокентию. Впрочем, мне кажется, он и сам обо всем догадывается.

— Должно быть, ты прав… Пришло время рассчитываться за грехи… Прости за беспокойство, — женщина сняла с плеч наброшенный ситцевый платок, какое-то время теребила его в руках, но потом встала и молча вышла вон.

35

Прошло неполных четыре года. В канун длительного свидания с родными Марина никак не могла уснуть. За окном выл январский ветер, бушевала лютая метель, одинокий фонарь, качаясь из стороны в сторону, едва освещал заснеженный периметр перед столовой женской колонии общего режима. Марина, кутаясь в пуховый платок и замерзая на нарах, не пыталась открутить пленку назад, чтобы исправить то, что случилось, вспоминая парализовавший ее мысли страх весной 1988 года.

Тяжесть вины, с которой теперь ей придется уживаться всю оставшуюся жизнь, не замолить ни в какой церкви. И, пожалуй, к этой страшной тяжести она уже привыкла. Теперь пугало другое: как рассказать дочери обо всем, что случилось, ведь она еще мала, чтобы понять и не отвернуться от матери… Поначалу бабушка с дедушкой говорили девочке, что ее мама в больнице, так обычно говорят детям, но строить отношения с дочерью на вранье Марине было не по нутру, и она настояла на том, чтобы родители объяснили Оксанке, что ее мать находится в колонии. Сегодня Марина решила рассказать малышке обо всем, что случилось, глядя прямо в глаза.

— Не спится? — спросила соседка Ирина.

— Никак не могу успокоить нервишки… Думаю о том, как сложится завтрашний день.

— Все будет хорошо, не может быть по-другому, раз в такую погоду едут к тебе. Мне кажется, самое страшное в жизни, если от тебя отвернулись родные люди. Когда нет поддержки — ты никому не нужен. А тебе пишут письма, отправляют посылки, приезжают на свидание… Ты нужна им, значит, тебе легко будет все преодолеть.

Ирина, напротив, томилась в одиночестве, осужденная на восемь лет за растрату, в первое время она помогла подавленной Марине освоиться в колонии.

— Рядом с моей шконка пустует, не остыла еще от только что освобожденной, так что давай, новенькая, занимай место. И не кисни!

Марина безмолвно села на свободную шконку, бросив у ног мешок с личными вещами, и отрешенно уставилась в одну точку.

— Знаешь, что тебе скажу, подруга: здесь тоже люди есть, нужно просто оставаться человеком, и тогда тебе будет легко пережить срок.

И, правда, Марина быстро усвоила, что в женской колонии, в отличие от мужской, где выстроена строгая иерархия отношений, осужденные сильно разобщены, и так называемая женская дружба ограничивается двумя или тремя заключенными, не больше. В колонии прекрасной половины человечества сильно развито доносительство, именно оно гарантирует небольшие поблажки и хорошее отношение со стороны начальства. Каждая выбирает самостоятельно, с кем общаться или не общаться… И вскоре Марина разобралась, кто чем дышит и о чем думает. В интриги женщин цыганского происхождения не вмешивалась, использовать себя не позволяла, сама определила, с кем дружить и как прожить положенный срок.

— Знаешь, родители у меня пожилые. Я — поздний ребенок, мама родила меня в 36 лет, а папе было 40. У них разные резусы, поэтому долго не получалось забеременеть. Папа, пользуясь своим положением, работал в органах КГБ, повез мать в институт охраны материнства, где под наблюдением медиков мама меня родила. Я была единственная, долгожданная… И такая вот нехорошая дочь… Для родителей это был шок, папа переживал очень, вспоминал свои связи в органах госбезопасности. Говорил: «Мы тебе поможем, только скажи правду».

Дети не отвечают за родителей, и родители за детей после определенного возраста. И дочка тебя поймет… Вот увидишь…

Все утро Марина ждала, когда же ее вызовут на свидание, время тянулось невыносимо долго… И только перед обедом наконец услышала свою фамилию, накинула телогрейку, серый пуховый платок и посеменила в дальний маленький домик для трехдневных посещений родными.

Она не виделась с дочерью без малого четыре года… Сильно стучало сердце: как встретит ее Оксанка, не забыла ли? Но как только распахнулась дверь отведенной для свидания комнаты, повзрослевшая девочка с белокурыми кудряшками бросилась в объятия любимой мамочки. Тотчас слезы счастья полились из глаз Марины, она целовала и прижимала к себе Оксанку, словно боясь проснуться и не увидеть ребенка рядом.

Марина рассказала дочери, как и почему она оказалась в колонии, и не по годам взрослая, рассудительная девочка все поняла и не отвернулась от матери.

— Все это временно, дочка. Пройдет еще четыре года, и будет у нас с тобой уютный дом, — говорила Марина, прижимая к себе Оксанку. — А когда я освобожусь, мы с тобой поедем на море!

— Нет, мамочка, пусть лучше бабушка с дедушкой на море едут, а мы с тобой поедем к папе!

— Ты у меня уже взрослая! Как будто Бог надо мной посмеялся, какая я была глупая! Жила мечтами, а время все расставило по местам…

— А что же Данила твой? Пишет? — спросила Евдокия Петровна, как только Марина с матушкой вышли на кухню разогреть приготовленные домашние вкусности.

— Мне многие говорили, что я должна его возненавидеть, прошло почти четыре года, но ненависти во мне нет. Жизнь — она разная. Мы сейчас не вместе и вряд ли уже будем. Была обида какая-то сначала, а потом все успокоилось. Каждый человек живет так, как он хочет, и нет никаких обязательств и правил. Наверное, просто я разочаровалась в Даниле, и единственное мое спасение сейчас — дочка, не могу на нее нарадоваться. Я для себя все уяснила и ни о чем не жалею, разве только о той девушке, которая погибла… Но эту ношу мне суждено нести вечно.

С тех пор Евдокия Петровна с Оксанкой приезжали на длительное свидание к Марине каждый год, а когда с развалом Советского Союза осужденную перевели на вольное поселение, видеться получалось чаще. Марина не без гордости наблюдала, как взрослела дочь, снисходительно внимала ее советам и поражалась, насколько сильным и волевым характером она обладала. Отношения их нельзя было назвать многословными, но духовная близость связывала безусловно. И Марина понимала, ее родная девочка с белокурыми кудряшками по-настоящему спасает и лечит от травм.

Когда до освобождения Петриковой оставался год, от сердечного приступа умерла ее мама, и руководство отпустило Марину на похороны.