Данила, напротив, был совершенно спокоен, опасаясь повторения панической атаки, «добрые» дяди накачали его психотропными таблетками. Марину предупредили, что во время процесса обвиняемым запрещено переговариваться, но в самые тяжелые моменты, когда это было необходимо, они легонько дотрагивались друг до друга, тем самым помогая пережить страшные минуты судебного процесса.

Две недели слушаний тянулись бесконечно долго, изматывая душу и потерпевшим, и обвиняемым. Порой за целый день Марине не задавали ни одного вопроса. Накопившаяся усталость сжигала остатки жизненной энергии, глаза слипались от монотонного зачитывания бесконечных свидетельских показаний, но страшно за себя не было, поскольку адвокат убедила, что ее должны освободить в зале суда. Учитывая наличие малолетнего ребенка, раскаяние в содеянном, суд, скорее всего, ограничится условным сроком. И теперь Петрикова молилась только за то, чтобы любимому не назначили смертную казнь.

По середине судебного процесса у Никиты сменился адвокат: вместо умудренной опытом сердобольной женщины на защиту вымогателя встал его родной дядя Вениамин Мазовецкий. И трусливый катранщик тут же преобразился, к нему вернулась наглая ухмылка, уверенность в собственной исключительности и убежденность в мягком наказании.

Наконец, слушания по делу приблизились к финальной развязке, судье оставалось заслушать последние слова обвиняемых, уйти на перерыв и после огласить приговор.

В объявленный перерыв Вениамин зашел в стакан, так в криминальном мире прозвали комнату, в которой пребывал под охраной подсудимый.

— Милок, позволь переговорить со своим подзащитным без свидетелей? — обратился Мазовецкий-старший к охраннику.

— Не положено! — отрешенно отрапортовал человек в погонах.

— А так? — Вениамин вложил милиционеру в руку пачку денег.

— Дядя Веня, как думаешь, мне светит не больше трешки? — Никита перебирал пальцами, будто тасовал колоду карт.

— Сколь не учил тебя уму-разуму, так ничего ты и не понял…

— Они меня убить хотели! Придурки! Фуфлыжники!

— А ты не хотел?

— Так то ж за дело! Выйду на волю, все равно замочу!

— С такой философией тебе ни на зоне, ни на воле не выжить. Душа у тебя — червивое яблоко. Что-то я упустил…

Старый шулер открыл дипломат, незаметно блеснул лезвием ножа и воткнул племяннику в область печени.

— Зачем, дядя…

Вениамин вышел в коридор, попросил охрану несколько минут не беспокоить подсудимого и удалился по-английски.

Сидя в соседнем помещении Марина мучилась от головной боли и жажды, сколько ни просила милиционера принести стакан воды, ответ был одинаково жестким: «Не положено». Внезапно ее неумолимый охранник выбежал, до Марины донеслись чьи-то истошные крики, подсудимая несколько раз дернула защелкнутый на запястье браслет, но тщетно. Так и сидела весь перерыв, затянувшийся до бесконечности, с тревогой пытаясь понять, что случилось. Вопреки ожиданиям, после перерыва слушания не возобновились, их перенесли на другой день. Конвойный провел Марину по коридору, заляпанному кровью. Во внутреннем дворике здания суда рядом с воронком, который должен был доставить обвиняемых в следственный изолятор, стояла, распахнув дверцы, скорая помощь. Перед тем, как сесть в машину, женщине украдкой удалось заглянуть вовнутрь салона: с накрытых белой простыней носилок свисала рука с татуировкой выигрышной комбинации карт.

— Мазовецкий! — удивилась Марина, но ее тотчас подтолкнул к машине конвойный.

— Вот это бумеранг, Данила! — шептала по дороге в СИЗО Петрикова, ей было жаль шулера, несмотря на то, что еще недавно она сама желала ему смерти.

На следующий день был объявлен приговор: суд решил избежать исключительной меры наказания, осудив Данилу Федорова к 14 годам лишения свободы. Вопреки ожиданиям, Марине Петриковой не удалось избежать строгого наказания, как соучастница убийства, она должна провести в колонии общего режима 8 лет. И это стало настоящим шоком.

Уже в машине, по дороге в следственный изолятор, понемногу приходя в себя, Марина услышала от Данилы слова, которые впоследствии помогли ей выжить на зоне:

— Никогда не жди конца срока, надейся лишь на день освобождения, не думай ни о каких амнистиях… И у тебя все получится…

После пронзительного гудка автозака массивные черные решетки СИЗО раздвинулись, дверь отворилась, и Марина спустилась на ступеньку вниз, чтобы на ватных ногах под конвоем пройти в камеру следственного изолятора и начать новую, не самую лучшую страницу своей жизни, в которой уже не было места жертвенной любви к Даниле.

34

Настойчивый стук не сразу разбудил постояльца — в дверь провинциального номера люкс колотила расстроенная Тамара.

— Ты? — прикрывая растительность на груди шелковой ночной сорочкой, пробормотал сонный Вениамин.

— Войти можно?

— Входи, раз пришла. И как тебя впустили в такое позднее время? Не похоже на нравственные устои советской гостиницы. Извини, чаю не могу предложить. Ресторан давно закрыт…

— Они зверски убили моего мальчика прямо в зале суда, — женщина обреченно опустилась на кресло.

— Прими мои соболезнования, — Вениамин, наконец, справился с пуговицами на сорочке.

— Как ты можешь так спокойно об этом говорить? — женщина вытерла платком слезу.

— А что я могу сделать? Изменить его я не смог…

— Он, между прочим, твой сын…

— В некотором смысле да. Что ты сказала?

— Через месяц после того как тебя арестовали, я узнала, что беременна. Никита — твой сын.

— Почему же его воспитывал мой брат, а не я?

— А что мне было делать? Тебя осудили, рожать без мужа мне бы родители не позволили. Пришлось выйти замуж за твоего брата.

— В том, что ты не получила воспитания в институте благородных девиц, как это было у декабристских жен, я убедился сразу, как только ты выскочила замуж за Иннокентия. Тамара, я вышел на свободу через три года! Неужели тогда нельзя было исправить то, что натворила?

— Прости, Веня, я боялась. И потом, после освобождения ты стал совсем другим, чужим… То ли карты эти тебя испортили, то ли тюрьма…

— А как я должен был относиться, когда ты наставила мне рога с моим же братом? Может, ты вспомнишь, по какой причине я оказался в местах не столь отдаленных? Впрочем, я не хочу сейчас об этом говорить. Все быльем поросло…

— Веня, разве ты не мог помочь своему сыну, попавшему в беду?

— Не мог и не хотел! Во-первых, у него был шанс стать человеком. Во-вторых, то, что ты мне сейчас сказала, — ничего не меняет: он не мой сын, а сын того, кто его воспитал. У тебя нет сердца. Сделав меня несчастным, ты хочешь причинить боль еще одному человеку — моему брату? Он-то в чем виноват? Что случилось, то случилось. И не надо ничего менять. Я в течение последних трех лет пытался воздействовать на