каплей воды из него будто вытекала жизненная энергия, которая позволяла мириться с тем, что из-за него погибла молодая девушка. Как он мог допустить это? Уж лучше бы сам погиб, и теперь шулер мучился бы от сознания вины… Данила не желал кому-либо смерти, разве что извергу Мазовецкому. Но тот опять вышел сухим из воды… Не зря же армяне придумали поговорку: хочешь убить человека, рой могилу на свой рост. Вот и вырыл себе яму…

Следствие шло медленно. На допросах становилось все тяжелее от горького сознания неискупаемой вины. Да и после каждой встречи с государственным адвокатом, тягостно рассказывающим про нарастающее возмущение общественного мнения в газетах, Федоров не мог представить, как ему теперь жить. Совесть постоянно напоминала, что Данила безрассудно убил несчастную девчонку, да еще двоих сотрудников почты сделал калеками! Ведь у той девочки есть родители, которые оплакивают ее кончину… И каждый житель города теперь хочет наказать непутевого игрока по всей строгости закона, желая ему смерти… Да он и сам себе желает смерти, потому что такой психологически мучительный груз вынести на своих плечах совсем не просто. Всякий раз, как только закрывал глаза, пытаясь уснуть, перед глазами тотчас возникала злосчастная посылка, с грохотом передвигающаяся по транспортеру, которая вот-вот должна взорваться…

Он потерял аппетит, перестал спать, от нервного перенапряжения и отсутствия нормального сна руки его постоянно дрожали, щеки ввалились, оголив и без того круглые большие глаза затравленного зверя. И когда следователь попросил написать Марине записку, Федоров с легкостью нацарапал: «Говори правду!», ибо не мог представить, что из-за его бездумной глупости может сломаться еще одна жизнь…

Через месяц подследственного Федорова доставили в Новинки для прохождения психолого-психиатрической экспертизы. После нескольких утомительных бесед с врачом с использованием маленького молоточка, нервного и подавленного Данилу психиатры признали вменяемым, даже несмотря на случившуюся во время проведения экспертизы агрессивную истерику, после которой Федорову вкололи диазепам.

Очнувшись после успокоительного, главный фигурант уголовного дела проследил за медбратом, когда тот доставал из шкафчика транквилизатор, и той же ночью, дождавшись, когда дежурный медицинский персонал уснет или просто начнет клевать носом, Данила стащил ключ от заветного ящика с сильнодействующими препаратами.

Вернувшись в камеру следственного изолятора, Федоров выпил всю упаковку, в полном сознании лег на кровать, успокаивая себя, что мучения совести, наконец, закончатся, просто потому, что он уйдет в мир иной. Однако, вопреки ожиданиям, до смерти оказалось еще далеко: от выпитых транквилизаторов он впал в кому. Скорая медицинская помощь эффекта не дала, и обвиняемого в бессознательном состоянии срочно перевели в больницу МВД БССР.

После чрезвычайного происшествия у следствия появились дополнительные вопросы. Сам отравился или помогли? Имел ли к этому отношение Мазовецкий? Ведь карточные долги, как известно, не прощают. Морозов с Латышевым в срочном порядке изучали поведение сокамерников, и те по очереди давали показания, в подробностях описывая, что в тот вечер на самом деле случилось с Федоровым.

Все это время Марина пребывала в неведении. Лишь однажды при перемещении арестантов в следственном изоляторе нос к носу столкнулась с Мазовецким.

— Привет, подружка! — окликнул ее шулер.

Марина и не узнала его, если бы сам не поздоровался. Отныне она совсем его не боялась, к тому же показался совсем невзрачным в арестантской робе. О принадлежности Мазы к миру карточных шулеров свидетельствовала только татуировка на правой руке с изображением не одной карты, а выигрышной комбинации. Таким образом, наверное, хотел привлечь фортуну.

— Нашел подружку! — удивилась Марина, словно Мазовецкий был знаком с ней сто лет.

— А твой-то пытался на тот свет отправиться, только и это не получилось. За что ни возьмется — везде облом.

— Что с ним? — побелела Марина.

— В коме.

— Врешь!

— Сама у следака спроси.

— Разговорчики! — прекратил незаконное общение подследственных конвоир и подтолкнул Марину к выходу в прогулочный дворик.

На следующем допросе Морозов подтвердил информацию о состоянии здоровья Данилы, пытавшегося свести счеты с жизнью и ныне пребывающего в коме, и даже дал почитать заключение врачей из материалов уголовного дела.

— Как вы думаете, он выживет?

— Откуда ж мне знать, я — не Господь Бог.

Всю ночь, стоя в камере следственного изолятора на коленях, женщина шептала молитву о спасении любимого, обращаясь к маленькой иконке, подаренной соседкой, которая намедни вышла на волю. В монологе этом Марина просила о здравии Данилы простыми словами, поскольку не знала ни одной молитвы, обучаясь в советской атеистической школе. И то ли неправильная, но искренняя молитва помогла, то ли сила отчаянной женской любви дошла до сердца самоубийцы, то ли по случайному совпадению, но на 29-й день Данила очнулся, о чем Морозов не преминул сообщить подследственной Петриковой.

31

Разузнав в дежурной части адрес милицейского общежития, Вениамин направился к давнему знакомому старшему лейтенанту Латышеву.

— Венька, ты ли это? — открыв дверь комнаты, не поверил своим глазам Латышев.

— Я, Сашок, я, — Мазовецкий-старший протянул милиционеру бутылку водки.

— Ого! Финская… Ну, проходи в мои холостяцкие хоромы. Давненько мы с тобой не виделись. С тех самых пор, как ты сбежал, а меня турнули из Могилевского ГУВД за связь с уголовным элементом.

— Это я, что ли, — уголовный элемент?

Вениамин огляделся в казенной комнатушке с единственным стулом у стола и раскладным диваном.

— А то кто ж? Присаживайся… Выпьем за встречу?

— Ну я ж не греть напиток принес. Разливай. Скромно живешь, лейтенант Латышев…

— Старший лейтенант.

— Растешь не по дням, а по часам.

— Зато честно и ни от кого не бегаю.

— Так и я не бегаю. Но тебе, честному милиционеру, пора бы уже полковником быть или генералом…

— Не прав ты, Веня, честные милиционеры по земле ходят, а в генералы выбиваются кабинетные служки. Впрочем, я на судьбу не жалуюсь. Ты-то как?

— Я на покой ушел. Живу в Крыму.

— Один?

— Есть у меня один верный друг, и тот — собака.

— Тамара как?

— А что Тамара? Живет с братом моим…

— Все забыть не можешь?

— Да нет, все давно быльем поросло… Про Кислицкого слышал что-нибудь?

— На том свете уже, царство ему небесное. Он недолго праздновал победу: пить стал сильно, вскоре его выгнали из органов… Давай выпьем за твое здоровье!

— И за твое! — Вениамин чокнулся с Латышевым граненым стаканом, закусил соленым огурцом и погрузился в воспоминания…

В тот далекий вечер Вениамин с Тамарой, а были они тогда лет на двадцать моложе, отмечали в ресторане ее день рождения. Влюбленные молодые люди не замечали балаганной суеты вокруг, пока к имениннице не начал приставать