Встретила Полянского в прихожей, несколько секунд внимательно рассматривала его исцарапанный лоб. Потом обняла у большого зеркала. Узкая ладонь случайно провела по левому плечу, и замерла, осторожно нащупав заклеенные и зашитые порезы под рубашкой. Тимофей знал, когда Николь станет вечером раздевать и ласкать его, всё равно увидит располосованную руку и ободранную каменными ветвями кожу на ноге. Но сейчас не хотел рассказывать о прошлом деле. Огромные глаза глядели с тревогой. Так хотелось верить, что он важен для неё. Успокаивая, провёл рукой по голове, перебирая волнистые бело-золотистые пряди. Ника с облегчением вздохнула и потёрлась носом о заросшие щёки.

– Это тот бальзам, что я тебе подарила?

– Да, – улыбнулся он. – И масло приятно пахнет.

– Это кедр, нероли и сирень, Тимоша, – погладила она ухоженную бороду.

Её глаза – мутный зелёный нефрит, цвет тихой глубокой реки. С сероватыми, будто прибой, разводами. Цвет покоя. Полянский тихонько поцеловал её ладонь. Соскучился. Бережно прижал к себе.

– Сделай себе чай, если хочешь, котик, – ласково сказала Николь, игриво выворачиваясь из объятий, отошла к открытому комоду, тихо шлёпая босыми ступнями. – Я скоро.

Она аккуратно паковала небольшой сиреневый чемодан с перламутровым боком. Нежно поглаживая, сворачивала бельё и два платья, укладывала мягкие брюки, свободную тунику, две футболки. Пара туфель, кроссовки и прозрачная пластиковая сумка с косметикой. Полянский с сомнением наблюдал за этим багажом.

– Неужели тебе действительно необходимо столько вещей на неделю в гостях?

– Эй! – подняла она смеющиеся глаза. – Это мне говорит мужчина, у которого одежды больше, чем у меня?

– Нет, я просто думаю, что переодеваться тебе почти не понадобится.

Он усмехнулся в усы и только развёл руками. Прошёл на кухню, выпил полстакана воды, разглядывая обстановку. Знал, что сюда, «домой», она клиентов не приводила, это был принцип, обеспечивающий уголок покоя и безопасности. Но с долей ревности внимательно и безуспешно искал следы чьего-то ещё присутствия.

Повезло с погодой, солнечно и не жарко. Тимофей давно хотел прогуляться с подругой по вернисажу на Крымской набережной за парком Музеон и Домом художника. Николь была с ним тут два раза на выставке, но к реке они тогда не ходили. Под изогнутыми крышами уличных павильонов собрано множество работ, и оригинальных, и крикливо претендующих на оригинальность, и декоративно-прилизанных картин «на продажу», и забавных произведений из цикла «автор в ударе».

Ника, как модель по подиуму, легко переступала в босоножках на острых каблуках. На ней свободное светло-голубое платье с летящими рукавами, тонкая ткань на ветру обрисовывала худую длинноногую фигуру. Платье чуть съезжало то с одного белого плеча, то с другого. Тонкие вьющиеся волосы-водоросли развевались, следуя за наклоном маленькой красивой головы. Настоящая русалка!

Полянский держался немного позади. Его развлекало то, как Нику зазывали вольные художники, предлагая непременно написать портрет, приглашая позировать. Её светящаяся хрустальная внешность не могла не привлекать внимания. Николь отшучивалась, румянец ей к лицу. Смех девушки звучал стеклянным колокольчиком. Она время от времени оглядывалась, находила Тимофея нежным взглядом, убеждалась, что он рядом, что доволен тем, как ей весело.

Ника долго выбирала бусы на лотке среди сувениров ручной работы, по-детски радостно рылась в груде пёстрых, позвякивающих ниток из металлических, керамических бисерин и подвесок. Он благодушно наблюдал за ней, чувствуя, как усталая, тяжёлая тьма внутри отступает перед светом и теплом девушки.

До дома ехали почти два часа. Следя за движением машин, Полянский посматривал и на свою подругу. Николь вышла из фазы ластящегося шаловливого ребёнка и впала в пресный ступор застывших эмоций. Совершенно безучастно взирала на мир невидящими глазами.

В его квартире чуть ожила, привычная обстановка всегда действовала на неё успокаивающе. Тимофей стоял в дверях спальни и любовался тем, как она двигается, расправляя на плечиках напольной вешалки свои платья.

– Алиса, включи романтичную музыку! – окликнула она через плечо, потом, спохватившись, обернулась. – Прости, котик! Я забыла, что у тебя нет колонки.

– Ни за что не заведу эту бесовщину. Только не в моём доме, – ответил он и усмехнулся. – Мне и своих голосов в голове хватает.

Нику отвлёк какой-то звук, она выглянула в окно, ахнула и захлопала в ладоши.

– Тимоша, иди скорее, посмотри, какая прелесть!

Во дворе, на пятачке детской площадки развлекались молодые родители. Катали сына в большой игрушечной машине, которая жужжала мотором, мелодично сигналила и мигала лампочками. Отец азартно возился с пультом управления, детёныш радостно пищал, а мать, смеясь, снимала их на телефон.

– Игрушки стали классные делать, да? Надо будет такую Валерику подарить! – чистые глаза, светящиеся, лишённые притворства.

Он привык, что время от времени она пересекает грань своего безумия, на миг вспоминая о младшем брате, но не разрешая себе принять его смерть в далёком детстве. Полянский обнял её, гладя по голове.

Не спеша пообедали. В духовке разогрели розово-оранжевые стейки из форели. Гарнир – салат из водорослей. Ещё на столе белый вермут и оливки с лимоном, как всегда для неё. Никаких сладостей.

Прикосновение к чужой памяти часто тяготило. В их первую встречу, больше десяти лет назад, когда подвозил после неприятного инцидента с клиентом, он увидел многое из её прошлого. В том числе, узнал, что Николь ненавидит сладкое. Конфетами угощали девочку многочисленные собутыльники родителей, «друзья семьи», домогавшиеся с её десяти лет и растлившие в двенадцать. Так что сладкое для неё навсегда связано с болью и унижением.

Двух бокалов ледяного вина хватило, чтобы Николь снова развеселилась, завелась и начала приставать. Сидела у него на коленях, болтая нежные глупости, тихонько целуя, перебирая тонкими пальчиками волосы, зарываясь в бороду. А Полянский обнимал, жадно вдыхая почти растерявшийся за день жасминовый аромат её кожи.

Ночью его снова настиг кошмар. Не первый раз ему снилось: оставив спящую женщину, он выходит на кухню попить воды, а, вернувшись в спальню, находит любовницу мёртвой, в мокрых и холодных, липких от крови простынях. Вздрогнув, он проснулся от грохота сердца, задыхаясь. И сразу повернулся к Нике. Потянулся, почти уверенный, что коснётся остывшего мяса и спутавшегося окровавленного колтуна волос на разбитой голове. Но пальцы огладили костлявые плечи, теплый ребристый бок, прислушались к мерному стуку птичьего сердечка под маленькой грудью и движению плоского живота. Она улыбнулась, вздохнув во сне.