Однажды они сидели на лавочке у крутого склона Ленинских гор и молча глядели на открывающуюся перед ними панораму в неярком и печальном свете осеннего неба.

Пошел снег, первый снег в году. Пушистые снежинки медленно падали на землю, на голые ветки деревьев, на асфальт у ног, и было видно, как рассыпаются они на плоские резные звездочки.

Иринка протянула руку, и в подставленную варежку опустилась мохнатая гостья. Девушка пристально ее разглядывала, а потом повернулась к Вальке:

— Смотри какая!

Валька молча поднес руку к себе и поцеловал сначала то место на варежке, где лежала подтаявшая снежинка, а потом, также молча, ее дрогнувшие губы.

По вечерам Иринка теперь часто бывала у Вальки. Его младший брат занимался плаванием и домой возвращался поздно. Отец находился в отъезде, в командировках, а мать, приходя с работы, готовила ужин или подолгу молчала в своей комнате.

Они сидели на диванчике в его комнате и целовались. Потом мать звала их к столу. Она была очень предупредительна к Иринке и называла ее «дочуркой».

Но Иринка почему-то терялась перед этой женщиной.

С Валькой Иринке было гораздо лучше, он был прост и любил ее. Она чувствовала, как дрожат его руки и губы во время поцелуев.

Когда приходил его брат, они надевали пальто, говорили, что идут гулять, но только поднимались по лестнице на следующий этаж и целовались там, сидя на подоконнике, рядом с горшочком с засохшей пальмочкой.

Здесь было темно, безопасно — никто из жильцов не пользовался лестницей — и пахло пылью.

Нина Васильевна, обеспокоенная долгим отсутствием дочери, легко удовлетворялась ответом, что она была у Курочкиных.

А, вообще, она мало интересовалась заботами Иринки, считая, что у нее и своих неприятностей предостаточно.

— Может быть, так и надо, — думала иногда Иринка, — он меня любит, и этого вполне достаточно.

Он мой друг, самый лучший на всю жизнь.

И я хочу, чтобы он был счастлив.

Иногда она была почти готова на этот брак, но было что-то в ней такое, такая упрямая сила, которую, как она ни старалась, подавить в себе не могла.

Иринка боролась сама с собой, изнемогала в этой борьбе, и не было на свете человека, который был бы ее союзником.

Одна только призрачная надежда на счастье, надежда встретить когда-нибудь любимого человека поддерживала ее.

Под разными предлогами, и как бы в шутку, Валькина мать начала заговаривать о свадьбе.

Иринке приходилось делать вид, что она поддерживает это шутливое настроение матери и сына.

Но однажды, Валентина Васильевна, по обыкновению своему, немного игриво заявила, что только для Иринки и никакой другой невестки согласна она потесниться и уступить молодым отдельную комнату.

Все трое почувствовали, что это уже не шутка, и сейчас должен прозвучать ответ.

Но Иринка молчала, опустив голову, будто думая о чем-то постороннем. Только чайная ложечка выскользнула у нее из рук. И тоненький звон отозвался в ее сердце щемящей болью.

Наконец, она подняла глаза:

— Валентина Васильевна, но ведь мне только 17 лет. Я …, — голос ее прозвучал сдавлено, — извините! — и выбежала из-за стола.

Мать указала сыну взглядом на соседнюю комнату, куда скрылась девушка, и сказала одними губами:

— Поди, успокой ее.

В этот вечер Иринка, сказавшись на недомогание, рано ушла домой. И долго не могла уснуть, глотая невидимые слезы и стараясь всхлипывать неслышно, чтобы не разбудить спящую бабушку. Она думала о несчастной своей судьбе.

— Почему все так плохо и тяжело в жизни?

Даже мама, и та против нее. Раньше она мечтала выдать дочь за дипломата или за «человека с положением». А теперь говорит, что Валька хороший парень, из порядочной семьи и любит ее. Все остальное совсем не обязательно.

— Да, — шепчет Иринка, кусая зубками намокший от слез уголок пододеяльника, — ей хорошо рассуждать, а мне как жить дальше?

Она и сама знает, что Валька хороший человек, но что же ей делать, если только представит его своим мужем, делается до того тоскливо, что кажется, будто ничего не будет больше в жизни, кроме пыльного подоконника и засохшей пальмочки.

И совсем горько плакала Иринка, думая о том, что никто на свете не знает, как сжимается она в комочек, стараясь отодвинуться подальше от горячего, жадно тянущегося к ней Валькиного тела.

Иринка не любила и уже не полюбит Вальку.

Теперь она знала это так же точно, как и то, что Валентина Васильевна никогда не простит ей этого.

Но что же делать ей, если эти милые, хорошие люди ожидали от нее невозможного.

Ничего, в общем-то, не изменилось в их отношениях, и Валькина мать была так же внимательна к ней.

Только иногда замечала Иринка недоверчивый взгляд, брошенный исподтишка, и тогда все замирало внутри, как от холода.

Весной Иринка заболела.

Болел желудок. Врачи считали, что это на нервной почве. Ее освободили от выпускных экзаменов и выставили средние за год отметки.

Отец в письмах с Украины звал ее на дачу, где он с весны жил со своей матерью. Уговаривал погодить немного с поступлением в институт, подлечиться и окрепнуть. Но Иринке страшно было даже подумать о том, чтобы год сидеть дома. Она подала документа в МГУ на филологический и ходила на экзамены, как во сне. Не прошла по конкурсу и тут же начала поступать в другой вуз, полиграфический, на факультет редактирования.

Упорно сжав зубки, Иринка все-таки поступила, и, едва узнав результат, не имея сил даже обрадоваться, уехала к отцу на Украину.

А Валька в то лето работал в студенческом отряде на берегу Ангары и впервые за много лет не думал, что время проходит напрасно.

Домой он приехал окрепший, и какой-то более уверенный в себе. Мать радовалась происшедшей с сыном перемене и думала, что теперь у них с Иринкой все пойдет на лад. Но случилось как раз наоборот.

Его уверенность и смелость, не только не привязали, но даже оттолкнули от него Иринку. Все чаще между ними начали возникать размолвки. Однако Валька уже не уступал, как прежде, а самолюбиво ждал, пока Иринка первая сделает шаг к примирению.

Они не разговаривали иногда неделями, и Вальке докладывали, что Иринку видели с другим парнем.

Валька ревновал, устраивал ей сцены, а Иринка, сердито сжав кулачки, отвечала, что он не имеет права ревновать. Потому что он ей не муж, и, вообще, никто. Валька спохватывался, просил прощения, и снова они целовались в подъезде. И ему казалось, что все теперь у