ждет и выглядывает через наши глаза — окошки в мир:

— А, может быть — это он?

Когда ей было 15 — это и произошло.

На даче отца, в Санжарах, конечно там, где же еще?

В этом тихом курортном местечке, где можно, не задумываясь ни о чем, веселиться с подружками и целые дни проводить на речке. Здесь они и познакомились. Ему на пару лет больше. Полудетские разговоры, восторженные, обо всем на свете.

В компании сверстников, веселой дачной «компашке», где разве только во время танцев они оставались наедине.

Конечно, не обошлось без обычных Иринкиных колкостей. У него столько странностей! Взять хотя бы стремление казаться опытным и взрослым. И это в его 17 и с детским прозвищем: «Карасик».

Перед отъездом они рассорились. Как казалось Иринке, с легким сердцем и навсегда.

А потом в Москве, осенью, воспоминания с приехавшей из Харькова подружкой и ее слова:

— А Карасик? Ведь ты была в него влюблена!

Ее словно молния пронзила: влюблена и это навечно!

Любовь…Наполовину придуманная, выспренняя, но первая, единственная и прекрасная: и это все о ней.

Ведь ничего не было, кроме желания любить — она и полюбила. Все придумано: воздушные замки, далекий принц. Но боль-то, она настоящая.

Заодно Иринка изводила и Вальку.

Он слушал рассказы о прошлом лете, о том чудесном мальчике, о разбитом ее сердце. Поглядывая на ее пухленькие, румяные щечки, на которых никак не отражались перенесенные страдания, Валька испытывал даже какое-то удовлетворение. Так сочувствует больной товарищу по несчастью, который перечисляет знакомые симптомы. Да-да. Именно так оно и было.

Ради того, чтобы почаще сидеть с ней вечером вдвоем, слушать ее горячий шёпот, смотреть в глаза, брать ее руку, которую она иногда забывает убирать — ради этого Валька согласен на существование хоть десятка таких мальчиков.

Лишь бы они были … подальше отсюда.

Но настоящие мучения для верного Валькиного сердца начались в год, когда, успешно окончив музыкальную школу, освободившееся время Иринка заполнила занятиями в школьном ансамбле.

— Ты просто не представляешь, как он талантлив, — расхваливала она Жору Григорьянца, красивого голубоглазого юношу из параллельного класса.

— И ты, конечно, влюблена в него, — мрачно заканчивал Валька.

Иринка только плечами пожимала.

— А как же тот мальчик? — безжалостно допытывался Валька, намекая на летнее знакомство.

— Валентин, как ты не понимаешь? То — любовь, а это просто симпатия.

— Ну, а я?

— А ты мой самый лучший друг, и я тебя никогда не забуду!

— Как же, как же, — вздыхал Валька, удивляясь сложной иерархии Иринкиных чувств.

Он почему-то представлял их в виде шкафчика с выдвижными ящичками и табличками на них: «Любовь», «Симпатия» и где-то внизу — «Дружба».

Нет, он не обманывался относительно места, которое занимал в ее сердце.

В семнадцать она чудесно похорошела.

Иринка не сразу заметила в себе эту перемену.

Первое время ей казалось, что это только мир вокруг нее сделался вдруг таинственным и непонятным.

То, что еще совсем недавно казалось ей давно известным и тривиальным, вдруг наполнилось каким-то особым смыслом, поражающим своей глубиной и имеющим бездну значений и вариантов.

Она ходила по улицам, не в силах скрыть своего восхищения. И как это она могла не замечать всего этого?

Когда прохожие оборачивались и смотрели ей вслед, Иринка еще смущалась, думая, что выглядит смешной.

А она просто была прекрасна.

Странное дело, жила на свете девушка. Не дурнушка, скорее хорошенькая, веселая, с круглыми щечками и бойкими глазками. Твердо и уверенно ступали по земле ее крепенькие ножки. И вдруг, когда это случилось?

Она смотрит в зеркало и не узнает себя. Нет, это не я! Я просто не могу быть такой!

Не могу … А почему? Ах, какое это чудо!

Неужели это та девочка, которая замирала перед зеркалом, стараясь представить себя взрослой?

И это чудесное тело, маленькие упругие груди, покатые плечи, длинная шея, эти глаза — ведь это я! И она радостно смеялась, испытывая удовольствие от самого смеха и от каждого движения своего гибкого тела.

Так продолжается всего один миг, но длится целую юность.

Потом Иринку будут называть симпатичной, милой и даже красивой. И все будет правдой. Но такой прекрасной она уже не будет никогда.

Исчезнет счастливый блеск в ее глазах. Они будут красивыми, но печальными. И застынет смех на ее губах.

И сделают это, как ни странно, самые близкие люди, которые и любить должны ее больше всех.

Валька быстрее и лучше других разглядел это чудесное превращение. Но он не обрадовался, а, скорее, забеспокоился. Уж слишком она становилась красивой!

— Господи, ну что же ты сердишься? — не понимала Иринка, когда, прогуливаясь с ней, он замечал излишне внимательные взгляды мужчин в ее сторону, — смотрят? Ну и пусть себе смотрят! Нам то какое дело до этого?

Валька не находил, что ответить, но продолжал нервничать.

А Иринка давно уже не была такой безмятежной, как в то время.

Даже горькая ее любовь поутихла немного.

— У, Карась несчастный, — думала она, — что-то ты станешь говорить, когда увидишь меня такой?

Она утешалась своей местью, и возвращалась к этому предмету гораздо реже, чем раньше.

А потом произошли события, в результате которых Валькина верность одержала еще одну, и, как ему представлялось, решающую победу.

К тому времени он успел окончить специализированную школу с математическим уклоном и поступить в Энергетический институт.

Несчастье подступило неожиданно.

Хотя приближение его можно было угадать по участившимся в последнее время тяжелым сценам в семье Берсеневых. Прожив вместе почти два десятка лет, разошлись родители Иринки. Все это: и скандалы, и бракоразводный процесс, и последовавший за этим дележ имущества — тяжело подействовало на впечатлительную Иринку.

Она стала хуже учиться, забросила все кружки и частенько пропускала уроки.

— Понимаешь, — говорила она Вальке, — я просто не могу сидеть в классе, и дома быть тоже не могу. Так тошно мне!

Бедный Валька ради Иринки прогуливал свои институтские занятия и целыми днями бродил с ней по улицам и картинным галереям. В последние его не очень тянуло, и ему приходилось кривить душой, делая вид, что ему ужасно интересны эти длинные ряды заправленных в тяжелые рамы картин. Между тем гроза приближалась, и на первом же экзамене в зимнюю сессию он заработал «неуд».

Правда, через несколько дней он его выправил на сомнительную «троечку».

Но разве были на свете такие неприятности, которые помешали бы ему находиться рядом и смотреть на нее таким взглядом, замечая который, Иринка краснела, говорила смущенно:

— Ну что ты на меня так смотришь? Не смотри! —