В то же время Батлер считает, что понятие интерпелляции у Альтюссера является неполным, так как не дает удовлетворительного ответа на вопрос о причинах, побуждающих субъекта откликнуться на запрос власти, о причинах его готовности к интерпелляции. «Примечательно, – пишет Батлер, – что Альтюссер не дает и намека на то, почему этот индивидуум оборачивается, принимая голос как обращенный именно к нему или к ней, и принимая субординацию и нормализацию, этим голосом вызванные. Почему субъект оборачивается на голос закона, и каковы последствия такого оборота для инаугурации социального субъекта?».[244] Батлер считает, что действие механизма интерпелляции осуществляется на двух уровнях: во-первых, на уровне подчинения, принятия субъектом оклика власти; во-вторых, на уровне негативной реакции субъекта – уровне отказа субъекта от этого оклика власти, когда тот, кого окликают по имени, оборачивается только для того, чтобы опротестовать оклик: «Нет, это не я, вы, наверное, ошиблись!»

На втором уровне формируется, по словам Батлер, «двойная онтология» структуры субъекта, когда субъект, негативно реагирующий на оклик, в то же время никогда не может быть полностью уверен, означает ли оклик оскорбление или несет в себе также нечто позитивное для she – например, дает ему возможность социального существования. «Когда тебя окликают как «женщину», «еврейку», «ненормальную», «черную», «мексиканку», – пишет Батлер, – то этот оклик можно услышать и интерпретировать и как подтверждение [твоей идентичности], и как оскорбление – в зависимости от контекста, в котором происходит оклик…».[245] В результате субъект проявляет колебание, отвечать ли ему на оклик власти, и если да, то как, вследствие чего, по мнению Батлер, происходит еще бо́льшая интерпеллированность субъекта властью. Интерпелляция оказывается более действенной, когда оклик относится к субъекту не прямо, а косвенно. Например, когда он осуществляется в форме намека или неявным образом: «Имя прозвучало, и я уверен(а), что это мое имя, но оно не мое. Имя прозвучало, и я уверен(а) в том, что это имя мое, но оно включено в чью-то непонятную мне речь, или хуже – это кто-то кашлянул, или хуже – это двигатель какой-то машины издал звук, на мгновенье напомнивший человеческий голос. Или же я уверен(а), что никто не заметил моей идентичности и раздается вовсе не мое имя – это просто кашлянул прохожий, это высокий тон, изданный механизмом, – и пусть это мое имя, но все же я не признаю себя в субъекте, что в этот момент учреждает это имя».[246]

Но главный парадокс интерпелляции, согласно Батлер, проявляется в том, что она оказывается наиболее эффективной в ситуации полного отсутствия каких-либо речевых высказываний интерпеллирующей инстанции: интерпелляция может функционировать, даже если никто не кричит «эй, ты там!». Субъект может быть интерпел-лирован, «поставлен на место» в полной тишине – например, посредством бюрократических форм, цензуры, аппликаций при приеме на работу, документов на усыновление. Более того, самое сильное оскорбление, максимально ранящее субъекта, производится не посредством называния по имени, а наоборот, когда не называют имени: «Можно интерпеллировать, поставить на место, указать место посредством молчания, через не-адресование, – пишет Батлер, – и это становится ужасающе очевидным в ситуации, когда мы предпочли бы быть униженными, чем чтобы к нам не обратились вообще».[247]

Трактовка Батлер механизма интерпелляции и ситуации отказа субъекта от привязанности на первый взгляд совпадает с точкой зрения Фуко, согласно которой механизм субъективации устроен таким образом, что любой акт сопротивления субъекта оборачивается насилием против него самого, тем самым усиливая власть: если он/она – субъект, то он/она уже участвует в своем подчинении, не существуя вне страстной привязанности к тем, кем she подчиняется. Если же субъект отказывается подчиняться и пытается разорвать свою привязанность к подчинению, то тем самым she лишь демонстрирует силу своей привязанности, подтверждает, что он/она по-прежнему находится в диспозитиве власти.

Действительно, Батлер считает, что сопротивление власти неизбежно миметирует закон власти, его язык. Однако в рамках онтологии двойственного Батлер одновременно формулирует, что повторяя язык власти, субъект не просто дублирует его, но неизбежно осуществляет смещение, деформацию, тем самым не только воспроизводя ситуацию привязанности, но и пародируя её. Пример, на котором Батлер демонстрирует эту ситуацию одновременности воспроизводства и нарушения привязанности – софокловская Антигона, которая, возражая и отказываясь подчиняться Креонту, в то же время повторяет, цитирует язык власти, т. е. язык Креонта. Поэтому первое, что мы замечаем в отношении субъект-власть, Антигона-Креонт, это то, что язык Антигоны, как отмечает Батлер, парадоксальным образом более всего приближается к языку Креонта, языку суверенной власти и действия. Однако в то же время, не отпуская нашего внимания, Батлер обращает его на тот факт, что повторяя язык власти, Антигона репрезентирует его не в его идеальной форме, но в его деформации и смещении. Фактически это форма сопротивления как деконструкции власти (Креонта).

Обращаясь к наследию вызова Антигоны в книге Заявление Антигоны: родство жизни и смерти (2000) Батлер, отмечает, что действие, посредством которого Антигона бросает вызов суверенности Креонта осуществляется ею как отказ отказаться от своего действия. Её заявление: «я не стану отказываться от своего действия» – это отказ перформировать отказ, что совсем не то же самое, что заявлять о своем действии. Перформировать отказ – означает, как считает Батлер, заявить о действии и одновременно совершить это действие, сделать его публичным как – в её случае – совершить новое криминальное предприятие, которое удваивает предыдущее и занимает его место.[248]

Антигона, иначе говоря, предполагает голос закона в совершении действия, направленного против закона. Она не только совершает свое действие, отказываясь подчиняться предписанию, но она также совершает его вновь, не отказываясь отрицать, что она его совершила. Тем самым её действие возникает именно из-за отказа уважать приказ/Закон Креонта, когда язык этого отказа ассимилирует сами условия суверенности Закона, которые она отвергает.[249] Поэтому Антигона и есть тот субъект, который позволяет нам обнаружить хрупкость и уязвимость власти. Поэтому хотя эти две фигуры – Антигона и Креонт, т. е. субъект и власть – связаны хиазматическим образом, Антигона, по мнению Батлер, в своем действии трансгрессирует одновременно нормы власти и родства и обнаруживает социально контингентный характер власти.[250]

Поэтому Антигона Батлер – не просто восстающая против символического Закона и отвергающая подчинение ценой радикальной самодеструкции, как считают Лакан и его последователи, в частности, Жижек, заявляющий, что страсть Антигоны, её настаивание на требовании ритуала захоронения Полиника есть на самом деле чистое влечение к смерти, а сама Антигона – жуткая демоническая фигура, разрушающая гармонию традиционного мира, «прекрасный порядок» города, в которой нет ни трагической красоты, ни эмансипаторности.[251]

В отличие от