честью. Старик, старик! — схватил он за руку санитара.—• Сколько я таких на тот свет отправил, подумать страшно, а ты мне раны перевязываешь...

— Успокойся, разбередишь раны, хуже станет,—санитар положил ладонь на плечо Вяткина.

Мертвому худо не бывает! Исповедаться хочу перед смертью. Может, подвернется случай, будете в Ижевске, поклонитесь моему городу. Я ведь оттуда, мастер оружейного завода. Жена там,^ дети, свой дом, а я в тайге издыхаю. Словно гроза за грозой, накатились на меня две революции и выдули из родного гнезда, первая, Февральская, непонятными словами захлестнула: братство, равенство, война до победного конца. Не успел уяснить, для кого Февральская, на Руси большевики

появились. Свою, Октябрьскую, совершили. Только у нас в Ижевске большевики недолго продержались, скинули их эсеры, іут, на беду мою, Колчак власть захватил, из ижёвцев Особую дивизию создал, полковник Юрьев ею командовал, артист, ловкач, не приведи бог! Он таким, как я, окончательно затемнил сознание, и дрались мы, будто бешеные, и лютовали от Камы до Ьаикала. Когда бежишь, огрызаешься да снова бежишь, не Замечаешь, как лютым становишься. Вот так и бежали, пока не очутились в Харбине, где столпились дворяне, купцы, попы, царские офицеры да сановники, а среди них и я — вятский мужик, ижевский мастеровой. Что делать, чем жить, не знал, а тоска по дому стала такая хоть вой! Два с лишним года проболтался в Харбине, а прошлым летом встретил на улице полковника Андерса. Он с ходу новостями ошарашил: по' всей Сибири, сказал, восстания против большевиков. Сибиряки, сказал, к Пепеляеву за помощью приехали, генерал собирает добровольцев и зовет всех, особенно ижевцев, в новый поход. «Я иду! Лучше со славой погибнуть на родине, чем по-муравьиному существовать на чужбине. Иду и зову тебя»,—уговаривал Андерс, соловьем подлец, разливался...

Фельдфебель прижал почерневшие ладони к перевязанной груди и снова заговорил, но уже прерывисто, истомленно:

Я согласился не потому, что уговаривал полковник Андерс. Захотелось взглянуть, как теперь живут там, в Россип. И решил из Харбина домой через какой-то Аян, через Амгу какую-то топать! И вот притопал в тайгу, чтобы под красный пулемет угодить. Не в Ижевске, не в Иркутске, а на Поляне Лисьеи, в бою с такими же русскими рабочими, как сам, получил в награду семь золотников свинца. Придет весна, и вырастет из моих костей крапива. Ну и пусть, ну и ладно, а умирать все же надо спокойно...

Вяткин покачнулся и чуть не упал на горящую печку. Санитар уложил его на скамью, он вытянулся, только вздымалась и опускалась грудь. Вдруг он порывисто поднялся и стал срывать окровавленные бинты и швырять их в печку. Санитар кинулся было к нему, но он прокричал:

— Не подходи! Умираю, но не страшусь! Стыдно только, что долго обманывал свою совесть, а жить на одном обмане нельзя! Проклятые людишки охомутали, взнуздали пять лет послушно в упряжке ходил. Я! Мастер-оружейник! Золотые руки! Теперь ничего нет —ни рук, ни сердца', ни жены, ни детей. Не там умираю, где надо бы, не за то, за что стоило бы...

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Андрей долго и осторожно тряс за плечо Строда. ся С р Т0 Такое ' > ^ то еіце СЛ У ЧИЛ0СЬ ? — испуганно приподнял-

— Ты просил разбудить, когда это будет готово,— стараясь не привлекать внимания раненых, многозначительно сказал Андреи.

— Ах, да, да! Дмитриев где?

— Там, где баррикада,—по-прежнему многозначительно, но переходя на шепот, ответил Андрей.

Они вышли из юрты. В морозном, тусклом, каком-то мохнатом свете все казалось смещенным, сдвинутым с привычных мест. Кривыми и приподнятыми были тени деревьев, над окопами неподвижно висели лиловые пятна костров, одинокие выстрелы щелкали приглушенно. Весь этот мрачный пейзаж поражал своей нереальностью, но особенно странными казались красноармейцы, переползавшие с места на место. Они ползали по узенькой тропке; это была единственная не поражаемая пулями часть окопа, и Строд невольно ускорил шаги.

И.вот он увидел то, что приказал сделать.

За ледяной броней смутно угадывались человеческие фигуры; мороз сцементировал своих и чужих, красных и белых.

Строд стоял перед баррикадой, не отрывая .глаз от смутных фигур в ледяной глубине ее, и разорванные мысли роились в отяжелевшей голове. Они появлялись и исчезали, как дым на сквозняке, неосознанные, необъяснимые, и Строд все сильнее чувствовал угнетенное состояние духа. Эта баррикада, и темная стена тайги, и красный снег, и седое небо давили на его сознание, он испытывал острую боль за живых, мучительный стыд перед мертвыми, но к боли, но к стыду примешивалось тревожное чувство сомнения в исходе борьбы.

— Наступает восемнадцатое утро на Лисьей Поляне, а так ли необходимы все наши жертвы и наши страдания? — спросил Строд, с трудом переводя дыхание и обжигая гортань морозным воздухом. Вопрос его был обращен к Дмитриеву, Донау-рову, но те молчали, и Строд понял: ответ может дать только он сам. — Мы сделали все — измотали, обескровили противника, многие из наших легли на его пути, но они и мертвыми продолжают сражаться. — Мысль о мертвых, продолжающих борьбу, показалась ему кощунственной. — Я должен только просить прощения у мертвых, что не мог иначе поступить...

В замороженной тишине просвистела пуля, прокатился выстрел, и вот, словно им вызванное, над Лисьей Поляной, над красными, над белыми, над всем ночным миром вспыхнуло и разыгралось северное сияние. Переливаясь, всплескиваясь, оно моментально менялось — только что мелькало зеленым и алым, и уже синие опахала, уже белые перья раскачиваются между звездами. Они растут, захватывают небо, но тут же обрушиваются с высоты. Кажется, чья-то невидимая рука швырнула драгоценные камни на Лисью Поляну и подожгла ее живым лихорадочным пламенем. Та же рука одним взмахом выбросила гигантские кольца, 8ни развернулись в струящуюся спираль, но

распались на багровые пятна, а пятна обратились в косматые гривы дыма.

В темной пустоте неба замелькали очертания новых абстрактных видений, и в Строде появилось болезненное ощущение невосполнимой утраты. Под нежными неземными вспышками все, что происходило на Лисьей Поляне, показалось удушливым, бессмысленным, наваждением.

Северное сияние погасло сразу, будто его выключили во всех точках неба. Опять надвинулась ночь — слепая, леденящая, равнодушная.

Молчали красные, не шевелились белые.

Над тайгой вскипали снежные вихри, от пурги попряталось зверье,