Позавчера в тель-авивском кафе в сиянии солнца у меня вдруг оформилась одна темная, сырая мысль, которая уже давно зрела во мне: что я своего рода «черный близнец». То есть (ты понимаешь? нужно пояснить?) который еще в материнской утробе убил своего брата-близнеца. Я знаю, что тебя подобная мысль не рассмешит. Она, как тень, всегда сопровождает меня, с самого раннего детства – что я по сути обречен с самого начала, безнадежно покалечился в утробе, борясь со своим братом-близнецом. Кем он был? Не знаю. Зачем мне понадобилось его убивать? Не знаю. Даже сама эта мысль всегда остается в зачаточном состоянии. Он был лишь крохотным светлым тельцем, мне мерещится, как он окутан не то желтоватым, не то золотистым свечением – такая внутриутробная, но, вместе с тем, овеянная небесным сиянием материя. То есть от него струился тихий, искристый, постоянный поток света. А я его убил.

Сейчас, написав это, я впал в тоску.

Порой мне жаль, что мы с тобой не встретились как-нибудь по-другому, попроще. Начали бы с какого-нибудь неистового флирта и лишь потом, постепенно открывали все остальное. Только представь.

Вот бы мы сейчас оказались в каком-то обычном месте. Не важно где, в каком-нибудь заурядном местечке, где люди встречаются просто так: на улице, в офисе, в городском саду – где захочешь, где ты вздохнешь полной грудью. Только бы быть, без единого слова. Даже если это будет всего лишь овощной магазин, как ты однажды дразнила меня.

Знаешь, что я иногда проделываю? Тру кулаками глазные яблоки, пока не появятся искры. Ты рассказывала, что так успокаивала себя в детстве, в твоей яме Иосифа. Добывала свет в самой себе. Я сейчас не чувствую себя брошенным, вовсе нет. Но чувствую, что мне чего-то недостает.

Вот и магазин. Видишь? Овощной киоск, как в старые времена… Картонные и деревянные ящики. Старинные весы с черными чугунными гирями.

А вот и ты – здорово, что ты здесь. Стоишь ко мне спиной. Немного склонила голову, и передо мной обнажилась твоя белая шея с длинным и нежным переплетом позвонков. Ты стоишь возле ящика с картошкой. Предельно просто, верно? Держишь что-то в ладонях. Что это? Очень большая картофелина, немного в земле – и ты завороженно глядишь на нее. Что сейчас произойдет? Без понятия. Что выйдет из-под моего пера.

Я прохожу у тебя за спиной, раз, затем еще раз. Приближаюсь и отдаляюсь. Снова приближаюсь. Меня тянет к тебе. Не возьму в толк, чего ты так расчувствовалась из-за картофелины.

И вот ты остановилась посередине этой маленькой лавочки, не замечая других покупателей, не слыша автобусов, которые проносятся по улице, испражняясь черным дымом. В полном одиночестве, глубоко погружена в себя. Что там у тебя внутри? Пожалуйста, возьми и меня с собой, спрячь и меня там. Я остался снаружи и завидую бататам. Нагло заглядываю в твои ладони и вижу, что эта картофелина напоминает человеческую физиономию. А сейчас что произойдет? Без понятия. Просто дрейфую к тебе.

Ты замечаешь мой взгляд и смущенно улыбаешься своей горькой улыбкой. Она есть и в твоих словах, всегда. Как будто всякий раз ей нужно заново прокладывать себе дорогу сквозь боль.

Ты улыбаешься, виновато пожимая плечами, будто тебя поймали на месте преступления, забывая, что вне тебя все преступно. Ты указываешь рукой на ящик с картошкой, будто предлагая и мне выбрать себе одну. Я наклоняюсь и оказываюсь перед грудой странных рожиц, уродливых, перекошенных, которые вдруг ни с того ни с сего разбивают мне сердце.

Внезапно с меня начинает облезать грязная чешуя. Толстые засохшие наросты. Как я оскотинился, Мириам, как перепачкался.

Мы оба молчим. До сих пор не сказали друг другу ни слова. Вокруг нас толпятся люди. Мы загораживаем проход, и они возмущаются. Неважно, имеем право. По сути, ты еще в самом начале объявила – происходящее между нами имеет право на существование. Как ты меня тронула, сказав, что позволяешь себе быть совершенно свободной в своих чувствах ко мне.

Ты глядишь на меня. Удивляешься, что я не тороплюсь выбрать себе картофелину. Я стою, поглядывая на тебя. И тут ты, будто уловив в моем взгляде то, чего сам я не замечаю, протягиваешь ко мне обе руки, передавая свою картофелину. Я слегка дотрагиваюсь до нее, не более. Она уже согрета твоим теплом. От нее исходит человеческое тепло, и я заставляю себя вглядеться в эту физиономию монголоидного ангела со слишком широкими рябыми щеками. Глаза у него очень черные. Спят глубоким слепым сном. Это приводит меня в уныние.

Почему ты выбрала ее? И почему отдаешь мне? Я хочу проснуться – но не расставаться с тобой. А если проснусь, то уже не буду с тобой. Я тут же смотрю на твою ладонь. Я вижу.

Странно, Мириам, но вот что я настрочил тебе. Непонятно, откуда это взялось и почему мне вдруг так тяжко на душе. Будто получил плохие вести. Это вообще ни с чем не вяжется. Думаю, что мне так хотелось рассмешить тебя – а смотри, чем все закончилось.

Не уверен, что мне нравится этот закон сообщающихся сосудов.

Как насчет переписки?

24.7

Моя дорогая!

Хотел только сказать тебе, что я сижу здесь, в полной тишине, перед твоим письмом, и слушаю тебя. И что ты ни в коем случае мне не в тягость. Ты мне не обуза, и уж конечно не затрудняешь моего пищеварения.

Я уже в тебе, Мириам, наконец-то я в твоей истории.

Ты с первой минуты меня переспорила: факты биографии и повседневные мелочи – это и есть твоя жизнь, а не какое-то «столпотворение».

Не перестаю размышлять о твоих словах – о том, что ты всю жизнь стараешься превратить то, что я называю «потным столпотворением», в нечто большее. Ведь если хоть на минуту ты прекратишь эту борьбу, то сама тут же смешаешься с толпой.

Как тебе только это удается.

Есть у меня стойкое чувство, что тебе сейчас тоже не спится. Может, твои собаки нервно расхаживают вокруг тебя. Спрашивают себя: почему она не спит в столь поздний час? Порядочной женщине положено в такое время спать. А не метаться посреди ночи между верандой и кухней.

Ты действительно нюхала их шерсть, пытаясь отыскать следы моего запаха? Я уже сказал тебе, что чуть не откинул копыта из-за них.

Не обращай на меня внимания. Мямлю что-то невнятное, засыпая на твоем плече, в полузабытьи. После этих безумных дней я имею право на бессвязный лепет.

Закрываю глаза и вижу женщину. Она сидит за столом и пишет. Ночь. В ее кухне слегка потрескивает неоновая лампа. Она выключает ее и зажигает маленькую настольную. Ее лицо погружается в лучи света. Я вижу лишь четкую линию челюсти, живой хрупкий рот, ее томящийся рот, и, конечно, непокорные волосы, которые она безуспешно пытается укротить резинками, расческами и заколками. На столе лежит письмо. Время от времени она поглядывает на него и снова продолжает писать, быстро и взволнованно. Волнение облизывает своим пламенем все вокруг нее, вздымается в воздух. Очевидно, на мгновение женщина поддается страху, пытается отшутиться, спасти свою душу: «Скажи на милость, где ты видел в наше время женщину, у которой есть время стоять в овощной лавке, изучая картошку?!»