Ты что, ясновидящая? У тебя в глазах рентген? Может, это было самое прекрасное мое письмо! Нет в тебе ни толики любопытства? Простого женского любопытства. Как ты устояла перед искушением? (Или я – вовсе не искушение для тебя?)

Попытаюсь понять, как это произошло, как действует этот твой механизм: в то утро ты получила письмо, в котором я восторгался летом и твоим новым счастьем, – его ты прочла. Но письмо с продолжением, которое я отправил чуть погодя, вечером (кстати, очень смешное), его ты почему-то решила вернуть мне, не распечатав! Но по какому принципу, из-за чего вдруг? Из-за жара, который ты ощутила сквозь конверт? Из-за наклона, с которым я написал твое имя? А если бы в конверте была моя душа, тогда что?

Порой меня просто выводит из себя твое высокомерие! Ты невыносимо строга, я уже говорил тебе об этом? Строгость твоя неприятная, не женская. Я, надо сказать, почувствовал это уже в первых твоих письмах, но тогда твоя непримиримость и строгость по отношению ко всему, что я говорил и что между нами было, – тогда мне это даже нравилось, а сейчас – как будто вода отступила, обнажив скалы.

А эта твоя верность принципам! «Любая фальшь причиняет мне боль, как измена! Мне необходимо защищаться от нее…» Измена – никак не меньше! Можно подумать, что мы поклялись друг другу жизнью и смертью, а не просто переписываемся.

Послушай, то, что ты сделала, – вовсе не пустяк. И чем больше я об этом думаю, тем сильнее чувствую, что это ты изменила мне. Что на протяжении нескольких месяцев ты забавлялась безвредным шутом, который кривлялся перед тобой – очевидно, считая происходящее мелкой буржуазной шалостью, тайной интрижкой ничем не рискующей домохозяйки. Но, когда стало слишком близко и горячо, ты, почувствовав в себе незнакомый трепет и живые, подлинные всполохи чувств, вдруг испугалась и стала звать на помощь! Я читаю «спермицидную» записку, которую ты приложила к моему нераспечатанному письму, и не верю: сейчас, через три месяца, ты вдруг решила обвинить меня в том, что я то и дело заигрываю, но, в сущности, не с тобой, а с моим собственным «постоянным соблазном солгать»!

«Внутренний комплекс Дон Жуана»?! Иногда ты используешь такие анахро-пуританские выражения – хоть стой, хоть падай! Странно, что ты не написала «Дон-Гуан»!

И как! С какой уверенностью ты выносишь мне вердикт – мол, что даже если я решил освободиться от своей (непроизвольной!) кокетливости, то она, по всей видимости, не готова со мной расстаться, и что я испытываю извращенное наслаждение, уродуя и опошляя все самые драгоценные, священные материи.

Это из-за того, что я написал в конце утреннего письма, верно? Замечание о твоем муже. Я живо представил себе, как именно в тот момент ты ополчилась против меня. Почувствовал, что задел тебя за живое. Хорошо, прости! Записывай мое чистосердечное признание: твой муж не унижен, не предан, не обворован и не пострадал от действия закона сохранения счастья в природе. Вот, подписываюсь отпечатком своего преступного пальца.

Действительно, что я о нем знаю, и что я знаю о том, какие вы вместе? И ты права (ты вообще во всем права, Мириам): что я вообще могу знать об отношениях, которые не подчиняются правилам моей войны, моей территориальной борьбы за каждый миллиметр чужой души, в которой сегодня ты победитель, а завтра побежденный?

А что ты знаешь о крылатых конях и русалках? Да хотя бы о самом обычном единороге?

Нет, мне необходимо услышать от тебя: что мешает тебе наяву повстречаться с дон-жуаном-любителем в моем лице? Его нет среди выпавших тебе карт? Он не нуждается в «сострадании» или в «исправлении»? Иногда я думаю – а может, тебе лучше бы встречаться именно с таким? Может, именно он заставил бы тебя дрожать от хохота и наслаждения? И пробил бы броню твоих принципов?

А может, именно с этим тебе так трудно примириться? С тем, что я, простодушный, ни в единой строчке не предложил тебе пуститься в любовное приключение-клише, не предложил – прости за выражение – переспать! Может, именно это вдруг оскорбило и вывело из себя примерную девочку, добрую королеву класса, которая никогда только не позволяла как следует разгореться своему благовоспитанному огоньку?

Это она сейчас до глубины души задета тем, что вновь (как и прежде?), если и вырисовывается рядом какой-нибудь «юноша», то он проявляет к ней исключительно «дружеский» интерес. Она – приятельница, с которой можно поговорить и посоветоваться или пошептаться о любви и страсти – но страсти не к ней! К другой, к жгучей и бесстыдной красавице класса? К этой злой королеве?

Как знать, Мириам, может, и теперь, двадцать лет спустя, нынешний юноша расслышал пустой звук в твоем громком заявлении. Помнишь – о том, что ты, мол, совсем, совсем не боишься настоящего жара в отношениях и чувствах, что наоборот – только этим жаром ты и жива…

Кого ты пытаешься обмануть?

11–12.7

Возможно, это последнее письмо. Вчитайся хорошенько: полчетвертого ночи, я в машине, и все уже в прошлом. Не спрашивай, что я сделал. Если это не поможет растопить твое черствое сердце, то я просто подниму руки вверх и отрекусь от тебя (и от себя тоже, я знаю). А жаль, жаль!!!

Слышала крик? Ты и представить не можешь, насколько я сейчас близок к тебе, – я хочу сказать, по-настоящему близок, стою перед твоим домом, в двадцати метрах от тебя. Всю ночь я то приближаюсь, то отдаляюсь от тебя. Я как тот леопард, который кружил вокруг тебя во сне, но я – леопард, который сходит с ума, еле сдерживаясь, чтобы не растерзать тебя единственным известным ему способом. Ты так ничего и не понимаешь?

Мириам, ночью я бегал вокруг тебя.

Все. Семь раз проехал вокруг твоего дома, по окружной дороге.

Как ты умудряешься сводить меня с ума (сейчас услышишь – как)!

Сигарета. Голова как улей. Машина воняет. Дым арабесками липнет к лобовому стеклу. Только подумать, как я близок к кухне, на которой ты мне пишешь, к чуть подрагивающему свету неоновой лампы, к деревянной сове, на которой ты записываешь все свои «необходимые дела» и тут же забываешь. Даже к твоей гекконше Брурии, которая ровно в полночь принимается за дело.

Я здесь. Всему миру крепко спится, и маньяку, и убийце – и всю ночь один лишь я бегаю вокруг тебя. Боюсь рассказать, что еще я сделал. Скажи, ты уже что-то почувствовала? Ворочаешься во сне, не понимая, что за страсти тебя вдруг обуревают? Это я, это мое помешательство так действует на тебя, обдавая пеной своих волн. Сегодня ночью я совершил чисто религиозный ритуал, обежав вокруг тебя семь раз, как вокруг Иерихона – как ты не слышала моих хрипов? До того я уже много лет не бегал, со времен армейских учений. Это тощее тело с атрофированными конечностями уже давно осознало, что с тобой ему не вкусить райских услад, но я хотел, чтобы оно страдало. Послушай, я бегал вокруг тебя, видел твой дом со всех четырех сторон, и ржавые ворота, и велосипед у большого дерева во дворе, и террасу под сенью бугенвиллеи. У вас очень маленький домик – Мириам, он похож на полузаброшенную хижину, облицованную камнем, двор почти пуст, и одно окно разбито. Все сильно отличается от твоего описания, и вдруг я задумался: отчего ты сказала, что ваша маленькая семья, наверное, уже не вырастет?