Шрифт:
Закладка:
По всей вероятности, Бертольд Шварц[169] был первым, кто обжег себе пальцы порохом, и все же нашлись люди, желающие оспорить у него даже эту жалкую честь.
Если природа не желала, чтобы голова прислушивалась к требованиям туловища, зачем же она присоединила к нему голову? Туловище могло бы, не совершая того, что принято называть грехом, досыта есть и совокупляться, а голова могла бы без него создавать системы, заниматься абстракциями, говорить, петь и болтать о платоническом упоении, платонических восторгах без вина и любви. Отравлять поцелуи — более жестокий поступок со стороны природы, чем отравлять стрелы на войне.
...Жить против воли отвратительно; но еще ужасней было бы стать бессмертным, если этого не желаешь...
Этого требует природа человека, и даже природа обезьяны с этим согласилась бы.
Один мой друг имел обыкновение делить свое тело на три этажа: голова, грудь и живот. И он часто желал, чтобы обитатели верхнего и нижнего этажей ладили между собой лучше.
Скорей прямая линия перестанет быть кратчайшей, чем я отклонюсь от своего пути; укажи мне путь короче, чем прямая, и я откажусь от своего и последую за тобой.
Этот человек крайне охотно делился всем, что ему ничего не стоило, и особенно комплиментами, — он никогда не оскорблял, по крайней мере об этом никто ничего не знал, всегда имел любезную физиономию, и его скромность была столь велика, что его голос звучал как-то жалобно. У многих людей он слыл добродетельным и у большинства — смиренным, короче, он был из той породы людей, которых встречаешь довольно часто и которых в Англии обычно награждают именем sneaking rascals[170].
От людей следует требовать услуг по их возможностям, а не по нашему желанию.
В английском языке есть поговорка: он не настолько умен, чтобы обезуметь. Очень тонкое наблюдение!
[Об индейцах]. Они не принимают в общество никого, прежде чем он не выдержит все суровые испытания и не станет способным терпеть голод и жажду, укусы крупных муравьев, ос, мух и других насекомых, раны, наносимые самому себе в различных местах тела, короче, пока не научится переносить сильнейшие боли с величайшей стойкостью и терпением. Это нечто большее, чем стать у нас магистром.
Трехгрошовая монета, пожалуй, дороже слез.
Вас, способных столь чувствительно рассуждать о душах ваших возлюбленных, я не стану лишать этой радости. Но ни в коем случае не думайте, что вы говорите или делаете нечто возвышенное, и не воображайте себя благороднее толпы, которая не так уже неправа, когда стремится преимущественно к плоти. Каких только идей не имеет о таком «тонком чувстве» юный читатель рецензий! Простолюдин же косит глаза на прорез в нижней юбке и ищет там то небо, которое ты ищешь в глазах. Кто прав? Я не взвешиваю доводы в этом вопросе и еще менее решаю его. Но я хочу посоветовать от чистого сердца всем чувствительным кандидатам быть поближе к крестьянину, иначе это может привести к досадным затруднениям.
Минувшая скорбь приятна в воспоминании[171], прошедшее удовольствие тоже, будущее удовольствие и настоящее — точно так же. Итак, лишь будущая и настоящая скорбь терзает нас. Значит, в нашем мире заметен перевес в пользу удовольствия. Он увеличивается еще и тем, что мы постоянно ищем случая доставить себе удовольствие и большей частью можем его предвидеть с достаточной уверенностью. Напротив, гораздо реже можно предвидеть будущую скорбь.
...Что за человек Иоганн Каспар Лафатер, если при чтении прекрасной идеи Мендельсона[172] у него может вырваться желание: если бы он был христианин! Почему не желает он ему в таком случае также и хорошего прусского роста[173]?..
Диоген[174] расхаживал в грязной одежде по роскошному ковру в комнатах Платона. «Я попираю, — сказал он, — гордость Платона». «Да, — возразил Платон, — но только посредством другого вида гордости».
Кто захочет слушать извинения, когда он может видеть действия?
Я весьма часто размышлял, чем отличается великий гений от заурядной массы. Вот несколько моих соображений.
Заурядный человек всегда приспособляется к господствующему мнению и господствующей моде, он считает современное состояние вещей единственно возможным и относится ко всему пассивно. Ему не приходит в голову, что все — от формы мебели до тончайшей гипотезы — решается в великом совете человечества, членом которого он является. Он носит обувь с тонкими подошвами, хотя острые камни мостовой и режут ему ноги; пряжки у него сдвинуты к самым пальцам и поэтому часто за все зацепляются. Он не думает о том, что форма обуви так же зависит от него, как и от того дурака, который первым начал носить тонкие подошвы на плохой мостовой. Великий же гений всегда задает вопрос: а может быть, это неправильно?.. Поблагодарим же этих людей за то, что они порой, хоть однажды, встряхивают то, что стремится осесть. Для этого мир наш еще слишком молод...
Освоить целину времени.
Он бойко болтает, как француз, деловит в движениях, как англичанин, жестикулирует, как итальянец, или пользуется всеми тремя способами, как немец[175].
Что тебе до причины доброго поступка этого человека? Если источником его была и не зависть, то, может быть, удовольствие от мысли стать предметом зависти. Следовательно, не личная зависть, а зависть других.
Великие люди тоже ошибаются, и некоторые из них так часто, что почти впадаешь в искушение считать их людьми незначительными.
Если кто-нибудь весьма охотно что-либо делает, то почти всегда он видит в этой вещи нечто такое, чего на самом деле в ней нет...
Не величие духа, а величие нюха сделало его таким человеком.
Может ли человек сам пробудить в себе активность? Укрощением страстей. Главным образом сладострастия. Следует начинать
