Я искала небо. Небо не отзывалось. В синеватых разливах ревущего ветра, в шёпоте голосов приглушенных, в шелесте хрустких страниц бестолково одолженной книги, не было ни капли осеннего неба. У розетки бурчал ополовиненный чайник, в ногах тягучей болью скопилась усталость, скомкался плед. Ресницы слиплись, тушь растёрлась, помада съелась, я не спешила смывать. Чайник тревожно вытягивал последние нотки, все сильней, шумней и громче, скоро-скоро закипит. В этот теплый, болезненно зыбкий час жилось мне не грустно, не темно, не тревожно. Ох, чайник! На столе в окружении безжизненной, бесчувственной, разнокалиберной орды маленьких рассыпчатых крошек от длинного, ещё за завтраком съеденного батона, от просыпавшейся коричневато-сладкой корицы, от сахара и совсем древней субботней муки, громоздилась чумазая кастрюля. Помыть бы её.

Все мы мучаемся с этой чертовой ненужностью, бесполезностью, бестолковостью. Кому ты нужна, Анечка? Да, никому. А вот хрен вам! Себе я нужна. Себе в первую очередь. Сволочи!

Вот что ему, миру этому, надо от нас? Чтобы красивыми, миленькими? Чтобы смеялись в такт. Чтобы… Чтобы. И девственности после двадцати стыдиться надо. Не была с мужчиной – неполноценная. Была? Ну, шлюха, что сказать. Ведьма слепая. Деревенщина, цыганка! Господи, на черта всё это?!

У меня не было матери или другой взрослой женщины, способной объяснить, как это. Да и мало, у кого такая была.

Какие-то гады в дверь трезвонили. Водопроводчики. Больше некому.

Кошка, люди, тапки, водопроводчики.

– Здравствуй, – за дверью топтался Галвин. Нельзя заглядывать ему в голову. Стоял при параде в этой своей чернокнижнической мантии, с тросточкой. – Мы тогда, – мямлил он через дверь, – плохо, – кошка в щель просочилась, ластилась, – расстались. Можно? Поговорим.

– Да. Заходи.

Благо не водопроводчики.

Зайду первой и сяду обратно на краешек кровати, а лучше упаду.

– Ань, я повел себя… – Галвин протиснулся в комнату, комод задел тростью своей дурацкой, ойкнул неуклюже, прислонился к стене. – Я не знаю, что люди говорят в таких случаях, – будто с людьми такого не случается, будто не грубят, не злятся, будто страх им, людям, не ведом. Будто ты, мой милый, не они. – Прости, – каждое слово, что камень, шершавое, злое. Каждое, но не последнее: – Аня?

– Ты дверь закрыл?

Ну, не так. И не то. Он смотрит напуганный. Не понимает. Сама не понимаю и встать не могу.

– Закрыл. На ключ. П-проверить?

А потом уйти.

– Нет, – черт. Что я делаю? – Стой! – тише, – Галвин.

– Я здесь. Ты из-за меня? Господи.

– Нет, – а если да… – Меня с работы выгнали. – Сука. Я всхлипнула и задохнулась на мгновение. Горячо внутри и пусто, в горле жжёт от слёз, злых, глупых непролитых. – Почему я такая бестолковая? – Почему не могу ничего? Ошибаюсь почему? И домой вернуться, почему сил не хватает? Почему туда, где тепло и надёжно, туда, где матушка, больше не хочется. Почему сижу в этом чёртовом чуланчике с подержанным чайником на пару и уйти не могу? – Галвин?

– Неправда, – он сделал шаг и застыл в нерешимости. – Ты сильная.

– Я сильная?! – то ли крик, то ли всхлип, – Ха! Сильные люди не швыряются мандаринами, даже когда им плохо.

– Ага, они швыряют, когда им хорошо, – почти пошутил.

Помню, только руку занесла.

– Спонтанная агрессия, чего-то там… – Вот не помню, попала ли я тогда. – Не помню. – Помню, только руку занесла. Он увернулся бы. – Сам же мне читал Робилевского… Галвин!

– Дурак этот Робилевский. Небось, тоже в детстве рожи бил. – Не знал он, что со мной делать. Себя винил. Боялся подойти. – На хрен его,– чернокнижник закашлялся, повернулся. – Хочешь… – Половицы под ним тоненько скрипнули. – Давай чаю выпьем? Я… – скрипнули. – Я с твоей малиной…

– Которая смородина?

– Да, с ней самой. Я заварю.

Он долго стоял перед шкафом с пакетиком листьев в руке, высматривал чистые кружки: ближние надколоты, дальние в пыли. Стыдно признаться, я пользуюсь только одной, а иногда стаканом с красным ободком. Шкаф, как и прочая бестолково старинная утварь, достался мне в наследство от прежних жильцов. Счёсанные лысые щетки, вилки без зубчиков, чахлый алоэ с биркой городских оранжерей. Прошёл год, мир вещей живет своей прежней пылящей жизнью, и я существую отдельно от него, не в силах назвать эту комнатку домом. Где он вообще отыскал мой адрес? У Килвина взял? У господина?

– Ань, я пролил, есть тряпка? Нашел, – что-то шуршало, бряцало, падало. – Вот, – чашка встала рядом со мной. Он примостил её на какой-то атлас широкий-широкий. Не моя. Гладкий бидончик. Горячий, без выпуклостей на боках, с узкой ручкой. – Осторожно.

Всегда хотела собрать коллекцию чашек, чтобы все разные: фарфоровые, глиняные; чтобы наощупь другие: теплые шершавые, гладкие, круглые, изящные – всякие.

– Г-горячий.

Он присел на постель, опустил атлас на пол, в матрасе застонали пружины.

Не плачь, все гораздо проще. По крайней мере, не такое злое – равнодушное холодное, непреклонное, что сталь, что угол стола, в который ты нечаянно врезалась, но угол безвинен. Он просто есть. Он, чёрт побери, здесь стоит. Я не плакала, меня давно отучили плакать на людях. «Ты ведьма, Анка. Колдуньи не кажут слёз». Но как всё бессмысленно, как безнадёжно.

– Иди ко мне.

Иду.

– А мы вместе, да?

Как там за окнами? Всё синее, да?

Галвин не смотрел в окна, но руки его, мои сплетённые пальцы купались в сиреневатом свечении ранних сумерек. В его объятиях очень тепло.

– Я бы хотел. Но боюсь. Я люблю тебя, Ань.

– Я тоже.

– Мне остаться или лучше уйти?

– Останься, пожалуйста. Я ещё плакать буду. Меня с работы выгнали. Я хотела сказать, тогда… Я степлер украла.

– Правда?

***

На утро мы встали с моей скрипучей кровати: два человека и кошка, комок нежности, кожи и боли.

– Тебе на работу?…

Я потрясла головой. Я не могла ничего говорить, мне хотелось жаловаться. Ему плохо и мне дерьмово. Посоревнуемся?

– Поехали ко мне тогда. Поедешь, Ань? Я не самый лучший… Не Килвин даже. Придурок… Ты знаешь, но я попробую, – он замялся. Он дышал быстро и тяжело, перебирал пальцами. Не знал, что предложить. А мне было странно до страха. Я ведь сейчас соглашусь. – Быть не чернокнижником…

– Поехали.

– Я только к обеду в лаборатории уйду. Ключей вторых… Я оставлю. И кошке… Что кошка ест? Машину возьмём? Я…

– Галвин? Можно я тебя поцелую?

– Я не…

– Я тоже.

***