– Д-да…

Мне было плевать. Мне были совершенно безразличны митинги, интриги.

– Вы попадаете под сокращение. Сожалею, Анна.

– Увольняете? – переспросила я. Он кивнул. – А…

Оклад в этом месяце я не получила. Он наклонился, пошуршал чем-то в столе и выставил не конверт с деньгами, не направление в бухгалтерию, бутылку Карильдского вина.

– Спасибо? – посмотрел ехидненько.

– До свидания.

Можно я просто уйду?

В коридоре никого не было, никто не сновал между кабинетами, не грел обеды на общей кухоньке, не ронял бумаги, не подошёл бы меня защитить.

Если бы был кто-то достаточно сильный, такой, чтобы слово его услышали, чтобы плечами перегородил проход, чтобы посмотрел на этого мужичонку, и тот обмяк. Кто-то, кто не я, кто выдержит этот тон, эти мерзкие руки, не побежит из кабинета, потому что страшно, потому что, ну что? Я могу сделать. Боже… Я даже своё не могу потребовать. Крикнуть не могу. По столу стукнуть. Возмутиться. Написать куда-нибудь. Куда тут писать? Уходишь, Анечка, бедная девочка. Ах.

Я толкнула дверь в свой кабинет. Что тут моё? Что тут забрать? Машинку умыкнуть? Но как я её пронесу мимо охранника, и там дождь к тому же… Гадостно. Бумаги эти, мне сто лет, как не сдались. Я отомкнула молнию и бездумно смахнула в сумку степлер, ножницы, ополовиненную пачку чая, кошачью миску забрала и шапку, и таблетки из ящичка, и стопку напечатанных тайком стихов. Можно срезать телефонный провод, он влезет сумку. Я продам. Боже, кому я его продам?!

«Килвин? – я бестолково крутила колёсико. – Можно инспектора Озёрного? Нет. А когда будет? Не знаете. Три дня. Спасибо».

Дождь стал только сильней. Охранник.

– Привет, Галвин. Это я.

– Ань? – Он открыл дверь. – Что ты тут делаешь?

– Не знаю.

Мне хотелось, чтобы он сказал другое. Чтобы… Мне стало жарко в моём мокром пальто. Мне нужно срочно что-нибудь соврать.

– Заходи, быстрее. Ты мокрая… То есть… Там дождь, да?

– Да, дождь.

– Давай пальто. И кошку и… Хочешь…

– Да… Ой.

Мы нелепо стукнулись локтями. Он дёрнул пальто, что-то выкатилось из кармана и звонко ударилось о пол.

– Хочешь в ванную? Я полотенце… Сейчас. – Он метнулся в соседнюю комнату. – Хочешь красное? Полотенце красное? – донеслось приглушенно.

– Да.

Главин, мне же всё равно, какого цвета полотенце. Я хочу, чтобы ты меня обнял и сказал, что всё будет хорошо. Пожалуйста, выйди и скажи. Выйди, пожалуйста.

– Вот, держи, ванная там. – Он приобнял меня за плечи, подводя к той самой двери в ванную. Рука у него была тёплая, точно тёплая. Чуть бы ближе, на малость самую. – Я… я сейчас чай сделаю.

– Хорошо.

Боже, будто действительно мыться пришла.

Я вышла на кухню.

– Галвин? – и растерялась. Внутри всё сделалось тёмным и липким, холодным, тугим, отчуждённым. – Давай я потру лимон.

– Да, вот.

Он выглядел таким грустным. На столе газета, на газете его имя. Его ненавидят. Без толку. Без толку. В городе, боже… А я тут… Пальцы соскальзывали, дурацкая тёрка, лимоном пахло так резко. Что я с ним буду делать потом?

– Как ты?

– А как думаешь?

– Я думаю… – Плохо. – Не важно.

Так будто бы легче. Но разве, так легче?

Галвин хмыкнул, забираясь в кресло с ногами. Пожалуй, я столько раз видела его слабым. Столько раз! Великого чернокнижника. Что за глупости? Кто и зачем их выдумал? Если бы моей нежности было достаточно, если бы не были чужими людьми, я бы подошла и обняла его, я бы стала…

«Молчи, молчи. Молчи!» – он будто бы кричал, не поднимая головы. Светлые волосы свисали растрепанной паутинкой. Кошка устало отворачивалась, опускала морду, закрывала хвостом. К чёрту. Он дышал хрипло, тяжело, спотыкался на вдохах, забывал выдыхать. Гудел холодильник, шуршало за окнами, по коридору далеким грохотом стелились шаги. Молчи, молчи. Молчи!

– Прости, – он шевельнулся. Шоркнула ткань, скатилась по креслу, на пол упала. Кажется, кофта. – Я.. не умею. Я постоянно лажаю. Говорить, – он протянул последнее уже без страха, обиженно на мир, который заслужил, заслужил, на себя. – Вам так легко. Мне, – «социопат хренов» – бурчали мысли. Галвин молчал.

А мне? Я не знаю, как облечь эту боль в слова, как облегчить, направить, помочь. Я пыталась, сегодня, тогда.

Подойти и обнять – ты прощён. Ты прощён.

Чтобы по-другому, чтобы ярко, чтобы, где серо и стыло, светло. Чужая ванная, непривычно квадратная, слишком много случайных углов, с ними за раз не перезнакомиться. Чужие туфли, высокие ботинки стоят на полочке в прихожей. Они нездешние, а полочка, как у меня, то же дерево, те же болты-саморезы. Холод от плитки иголками поднимается по голым ногам. Куда делись шлёпанцы? Куда носки повесила? Только толстое полотенце, а больше ничего не нащупывается. Ну, почему ж?! Тут так неуютно, стыло, будто вся осенняя слякоть, какая только была, протекла сквозь стены, пробралась, а потом незамеченная расплескалась, разлилась, растянулась плотной плёнкой вдоль половиц. И грустный простуженный Галвин застыл в этой стылости, точно лесовик, провалившийся в своё же болото. Вроде сам развёл, сам, а легче от того? Нисколечко. Только мы с Велькой этому болоту не принадлежим, и потому откровенно ему не нравимся: чайником гремим, тарелки переставляем, о тумбочки спотыкаемся, не те полотенца хватаем. Мы его и выгоним.

– Зимой? – вырвалось бестолково.

Я ждала его упрёка, он обязательно должен был спросить, швырнуть в меня чем-нибудь едким, мол, ты что, сюда книжки перебирать пришла? Ага, и чай с каким-то дохлым лимоном заваривать, и имбирь этот корявый, острый, на тёрке драть, чтобы с мёдом из тёплой летней липы перемешать. Других же занятий, важных, у меня нет. Так и сидели друг напротив друга, обхватив горячие чашки пальцами, чтобы не сбежали, чтобы мир не сбежал от нас, а он может. Он такой мир этот.

– Мне страшно, Ань.

И руки опускаются на плечи. Мои. Его. Так легче, непременно легче.

– Мне тоже.

– И что ты мне предлагаешь? Точнее, что вы с братцем мне предлагаете? Бежать?

Он злился, метался там внутри своих прекрасных ярких глаз вепрем подстреленным, нет… уже не вепрем, вепрь умер, по крайней мере для меня, оленёнком бросался на стулья и рычал. Стулья держались. А Галвин не очень. Слишком узка эта комнатёнка для раненных оленей. Если я сейчас брошусь к нему, на ощупь, оставив Вельку и здравый смысл, я не дойду, упаду ведь, наткнусь на стул! Поэтому и стою в своем уголке, точно фарфоровая балерина в серванте. Сервант прыгает, стучит дверцами – льётся злость тугими волнами.

– Иногда, можно и уехать. Я вот уехала.